Русская жизнь. Москва (сентябрь 2008)
Шрифт:
У Юрия Прокофьева о том дне - гораздо более мрачные воспоминания:
– Нам пришлось пройти сквозь строй, через пьяную толпу, которая улюлюкала, бросала в нас что-то, и все это снимали иностранные телевизионщики. Меня остановили какие-то немецкие журналисты, попросили дать им комментарий, я сказал: «Вы что, разве не видите, что это фашисты?». И пошел дальше. Это был очень тяжелый день.
До разгрома здания горкома дело тогда, как известно, не дошло. Шахновский опечатал здание, а через несколько дней Прокофьеву даже разрешили забрать личные вещи - в кабинете все было на месте, исчезла только рукопись Александра Зиновьева «Буря в стакане воды». Наверное, какой-то интеллигент забрал на память.
IV.
Юрий
– ГКЧП был создан в марте 1991 года Михаилом Сергеевичем Горбачевым, - говорит Прокофьев, - и я до сих пор не понимаю, почему, когда я говорил об этом на допросах в прокуратуре, это никого не интересовало. В марте, накануне поездки Горбачева в Японию, он собрал в Кремле совещание по положению в стране. Я приехал туда с Олегом Семеновичем Шениным (секретарь ЦК КПСС, был арестован по делу ГКЧП.
– О. К.), присутствовали Язов и Крючков, вместо Павлова (премьер-министр СССР.
– О. К.) был Догужиев, его первый заместитель. Положение в стране было действительно очень серьезное, бастовали шахтеры, останавливались домны на металлургических заводах. Горбачев сказал: «Надо, видимо, вводить в стране чрезвычайное положение. Законов, которые регулируют эти вопросы, у нас нет. Я даю вам поручение подготовить документы по введению чрезвычайного положения».
Через два месяца, в мае, был опубликован указ президента СССР «О порядке введения чрезвычайного положения в отдельных отраслях народного хозяйства и отдельных местностях СССР», который в августе 1991 года станет единственным правовым основанием для создания ГКЧП. По словам Прокофьева, тогда же был подготовлен и текст обращения к народу, констатирующий, что «политика перестройки в силу ряда причин зашла в тупик». Вводить чрезвычайное положение, однако, Горбачев не стал, и еще через три месяца, в начале августа, Прокофьева пригласил поговорить председатель КГБ СССР Владимир Крючков:
– Он говорил, что положение в стране еще более сложное, чем весной, что мы сейчас завалим уборку урожая и подготовку к зиме, и если не предпринять срочных шагов, то случится катастрофа, поэтому нужно вводить чрезвычайное положение. Он спросил меня, как москвичи отреагируют, если будет изолирован Горбачев. Я ответил, что на Горбачева всем уже наплевать, народу гораздо важнее, что будет с Ельциным. Крючков махнул рукой: «А что Ельцин? Попросим его пожить недельку на даче у Язова».
Через две недели, 16 августа, Прокофьеву позвонил Олег Шенин и сказал, что вместе с другими соратниками летит в Крым к Горбачеву разговаривать о чрезвычайном положении.
– Восемнадцатого перезвонил, сказал, что Горбачев подписывать указ отказался, но сказал им: «Черт с вами, делайте что хотите».
V.
Моральные основания участвовать в антигорбачевском заговоре у Прокофьева, как он считает, были - первым секретарем горкома он стал вопреки воле Горбачева по инициативе секретарей московских райкомов, которые после отставки Льва Зайкова (бывший первый секретарь ленинградского обкома партии сменил во главе московского горкома Бориса Ельцина в 1987 году) на специальном совещании предложили Горбачеву два варианта кадрового решения: либо он отправляет в Московский горком кого-то из своих ближайших соратников (звучали имена Анатолия Лукьянова, Аркадия Вольского и Евгения Примакова), либо первым секретарем становится Прокофьев - Москва устала от варягов, и было бы правильно поставить во главе городской парторганизации москвича.
– После совещания мы вдвоем с Горбачевым ехали в лифте в здании ЦК, и он мне говорит: «Прошу вас взять самоотвод». Я отказался,
VI.
Гавриила Попова о самоотводе никто не просил. Сам себя он сравнивает с теми московскими профессорами, которые осенью сорок первого надели шинели и пошли в ополчение.
– Пошли защищать Москву, но не собирались идти до Берлина, и потом, кто остался жив, вернулись на кафедры. Я тоже шел во власть не навсегда, только потому, что понимал, в каком состоянии находится страна, и что, если не мы, номенклатура так и не отдаст власть народу. Я был уверен, что Горбачев не сумеет отстранить номенклатуру КПСС от власти, и демократизация останется только лозунгом.
Удивительно, но демократизация и для демократов была только лозунгом - как вспоминает Попов, идею «демократической диктатуры» вместе с ним разделяли все его соратники по будущей Межрегиональной группе, и по поводу того, что демократической интеллигенции не обойтись без номенклатурного лидера, у демократов тоже было единодушное согласие.
– В Госстрой к Ельцину от нас ходил Сахаров. Ельцин с ним поговорил и согласился идти вместе с нами в народные депутаты, а Сахаров вернулся с этой встречи, смеется, говорит - табула раса!
Попов вспоминает, что Ельцин рядом с ним, Сахаровым, Афанасьевым, Собчаком чувствовал себя крайне неуверенно и не раз жаловался, что считает себя среди этих людей чужим, - но терпел, потому что понимал - так надо.
– Если бы он остался в том окружении, в котором был тогда, страна развивалась бы совсем по-другому, - говорит Попов.
– Но все сложилось сами знаете как, и когда мы последний раз с ним виделись накануне выборов 1996 года, он выглядел уже совершенно сломленным человеком. Сказал мне: «Гавриил Харитонович, знали бы вы, сколько вокруг меня ворья». Но он уже не мог и не хотел ничего менять, потому что цель у него была только одна - удержать власть. Дороже власти для него ничего в жизни не было.
В тех же выражениях о Ельцине говорит и Юрий Прокофьев, два года проработавший с будущим президентом России в горкоме:
– Страсть у него была одна - власть. Он весь был посвящен власти. Я слышал, что Ельцин в Свердловске здорово выпивал, и потом о его пьянстве легенды ходили, но я два года проработал с ним, встречался каждый день, и ни разу не то что не видел его пьяным - даже ни разу запаха спиртного от него не было. Единственным допингом для него была власть. Я, например, ни разу не видел, чтобы Гришин с охраной по горкому ходил, - а Ельцин только с охраной по коридорам, и не потому, что боялся за свою безопасность, а потому, что ему очень нравились эти атрибуты. Даже когда он в троллейбусе ездил на завод имени Хруничева, на остановку приезжал на машине с мигалкой, а когда он ходил записываться в поликлинику, карточку тут же передали в кремлевскую больницу на Мичуринском, и уже оттуда к Ельцину приезжала дежурная бригада. Для него эти вещи были важнее всего, и я уверен, что если бы он стал генсеком, у нас был бы очень жесткий догматический режим, а совсем не демократия.
VII.
Демократы, впрочем, и не скрывали, что полноценная демократия никогда не относилась к их базовым ценностям - уже через несколько месяцев после победы «Демократической России» на выборах в Моссовет Гавриил Попов опубликовал статью «Что делать?», в которой призвал соратников к демонтажу системы Советов народных депутатов, а летом 1991 года, став мэром Москвы, провел в городе административную реформу, создав административные округа с назначенными префектами во главе. Когда я спросил Попова, что он, первый избранный мэр Москвы, думает об отмене выборов мэра, Попов ответил, что прямые выборы он считает ненужными: