Русская жизнь. Родина (август 2008)
Шрифт:
но вы сами знаете, что важно.
Айдате за мною,
я знаю, я скрою
– дай руку, пролезу -
и к лесу, и к лесу,
там есть у меня захоронка.
И словно бы кончилась пленка.
14.
– Анатолию Скворцову,
пятьдесят восьмой год рождения,
предлагается выйти на главную улицу.
С вещами. Повторяю,
с вещами.
– Анатолий Скворцов, год
С вещами.
Повторяю, с вещами.
…Говорят, как радио, подряд.
Вроде и негромко говорят,
только слышно в каждом волоске,
по домам, по улицам, везде.
И душа заходится в тоске,
Словно рыба на сковороде.
15.
Что жизнь? Мура.
Битое корыто.
В земле дыра
досками прикрыта,
рыжим мхом заложена
и - давно заброшена.
Нина говорила:
Мать, сыра землица,
общая могила,
дай нам разместиться!
Удели покоя,
заслони рукою.
Тело белое остыло,
быть собою перестало,
то- то нас не видно было,
то- то нас не слышно стало.
Чу! Шу! Бала-ба!
Плюс чего-то про гроба.
И заулыбалась, как невеста,
опуская вялые ресницы,
и в землянке стало больше места,
даже не приходится тесниться.
Коля смотрит грозно, непонятно
и глаза его застыли рыбьи,
словно водоем подернут зыбью:
проступили полосы и пятна.
Может, сказывается усталость?
Может, дело в подземельном свете?
Вот и Толик: от него осталась,
может, треть, а то и меньше трети.
Был он представительный мужчина,
был он злой, азартный и веселый
и гонял тяжелые машины
наглой птицей с головою голой.
А теперь он зыбкий, как водица.
Жизнь ушла. И на кого сердиться?
Говорит Колян - неполным звуком
механического пианино:
позабудь свои приемы, Нина.
Где ты научилась этим штукам?
Я такое вижу не впервые.
Лишний труд: под небом все живые.
16.
Нина
словно
простыни на весу.
Нина встала - стала намного выше.
Глядишь - а они не в земле, а в другом лесу,
дерево вроде стен и заместо крыши.
И она говорит, встряхивая головой,
ледяным кулаком стуча в белизну березы:
у меня за душой
только платок носовой,
только звезды и полосы,
Да вы знаете,
кто хотел это тело,
когда оно ело, ходило, любить хотело,
когда оно пело… как это тело пело!
Теперь оно отлетело.
Да вы знаете, как его обнажало,
как оно отражало и как смеялось!
Пока оно было, я за него боялась,
теперь не хочу, пожалуй.
Я привыкала долго к новому свету,
траченному дождем, будто молью кофта.
Здесь пересылка для тех, кого уже нету,
неправильная парковка.
Я ничего не помню, в чем виновата.
Каждого мужа я называла «папа».
В давней Корее молоденькие солдаты
встречали меня у трапа.
Голую грудь мою заливали светом,
как и не снилось здешним облезлым Светам,
чтобы теперь на заброшенной пересылке
ты мне сдавал бутылки.
Мне отсюда видней:
никого уже нет -
кого несколько дней,
а меня - много лет.
Ярче майского дня
то, что нету меня!…
– И ты, Толян,
зря отодвигаешься,
день девятый на исходе,
а ты все пугаешься!
Ты, дружок, покойный.
А вот и твой конвойный.
…Николай молодой
словно и не слышал.
– Пойду за водой.
И пошел, и вышел.
17.
Вечер. Поле. Огоньки.
В речке ходят окуньки.
Дождь на время перестал.
Небо стало чистое.
Звезды сыплют на металл
маленькими числами.
Мы в поселок не пойдем.
Мы поселок обойдем.
Видишь, синенький дымок
берегом змеится?
Нинка младшая сидит,
курит и смеется.
Накрашены губы
темней винограда.
– Краса-то какая!
–
Другой и не надо.
Увидел бы - ахнул,
да кто здесь мужчина?
– Ну здравствуй, мой ангел.
Какого ты чина?
Я, знаешь, не сразу узнала тебя-то.
Казалось, такие простые ребята.
Докурила, а дымок
продолжает литься.
И сидят над речкою,
расправляя лица.
– Эти, что приехали, - за твоим приехали,
ты не сомневайся, Коля, они не уехали.
День стояли под дождем
и не замерзали.
Мы, сказали, подождем.
Время есть, сказали.
Им не надо помощи,
найдут вас сами к полночи.
Я им вроде родни,
но боюсь до одури.
Что за груз? Намекни?
Лучше б вы им отдали.
Им живется в городе
в постоянном голоде.
Как почувствуют живье,
все кричат: мое! мое!