Русские и нерусские
Шрифт:
Ах, сотрудничал! И сам сознался! И Хмельницким подтверждено: в сороковые годы в Париж за казенный счет летал. На бомбардировщике! Француженку обольстил, чтобы тексты свои там публиковать.
Вот тексты и останутся. А подробности биографии, как догадывается сама Нина, быльем порастут. И интересны лишь постольку, поскольку интересны тексты. На какую разведку работал Иван Посошков? Был ли двойным, то есть чекистским, агентом деникинский офицер Александр Попов, взявший впоследствии в качестве псевдонима имя и фамилию своего погибшего брата: «Михаил Шолохов»? Это интересно? Интересно. Потому что «Тихий
А вот кто на Руси писатель номер один, решительно неинтересно.
Ну, как же: Синявский, поди-ка, рассчитывал, что, выйдя из лагеря, он займет место главного русского писателя, ан нет: место успел занять Солженицын.
Это еще что! Вон Геннадий Айги как-то заявил, что в поэзии всего три гения всех времен и народов: Гете, Рильке и Красовицкий.
Первых двоих слушатели проглотили, а насчет третьего переспросили ехидно:
— Красовицкий? Лучше тебя?
— Почему лучше? — обиделся Айги. — Вровень!
Мне бы ваши заботы, господин учитель.
Покину-ка я литературные ристалища с их обидами и обращусь к кинематографу, благо Нина Воронель дает к тому отличный повод: уже в качестве израильтянки она посетила Каннский фестиваль как раз в тот день, когда Андрей Тарковский показывал там свою «Ностальгию».
Вот ее отчет.
В зале — «обезумевшие от напряжения кинозвезды и понукаемые ненасытными продюсерами режиссеры»; умопомрачительные наряды, придающие всем дамам товарный вид, и атласные лацканы, делающие всех мужчин похожими на официантов.
На сцене — Андрей Тарковский: «печальный ангел» под сенью «неоглядного полотна Экрана»: «бледное треугольное лицо нервно подергивается, вскидывая левый угол усатого рта к затравленному лермонтовскому глазу».
Оценили портрет? Рад засвидетельствовать точность и беспощадность пера. Могу также засвидетельствовать точность и беспощадность анализа фильма в ее очерке: о «Ностальгии» ни один кинокритик, кажется, не написал так проницательно: не вскрыл, как Нина Воронель, нашу вечную русскую жажду проклясть свое и отлететь на чужое, чтобы тотчас, исчужа, изойти тоской по своему. Вот оно, двойное дно, дорогие соотечественники.
В этом поразительном разборе только одна фраза написана в жанре кинокритики: что на всей этой каннской киноярмарке «Ностальгия» Тарковского — единственное произведение искусства.
В контексте всего написанного эта фраза кажется фиговым листком, так что кинодеятели (включая и самого Тарковского), справедливо пропустив эту фразу мимо ушей, на Нину Воронель обиделись.
Я бы на их месте поклонился ей до земли. Но речь не об их амбициях. Речь о том, почему на фоне каннской кинобутафории ее зарисовка кажется такой вызывающей.
Потому что она из ситуации начисто, демонстративно, издевательски выпадает. И тем самым ситуацию просвечивает, высвечивает, выворачивает насквозь: ситуацию всеобщей «товарности», купли-продажи, в обстановке которой не только кинодивы и кинодеятели придают себе «товарный вид» (сама Нина, не стесняясь, делает с собой то же самое; рискну добавить от себя: есть из чего делать), но даже произведение настоящего киноискусства, порожденное глубинами духа, — приобретает клеймо рыночного торжища.
Теперь обернем эту киномодель на литературную ситуацию, описанную у Нины как
Прибывает она из Харькова завоевывать Москву с ненужным дипломом университетского физмата и с воображаемой волшебной туфелькой, которую нужно в нужном месте потерять.
Потерять, понятное дело, лучше всего в ресторане Центрального дома литераторов. Откуда при удаче ляжет путь в Переделкино, заветный писательский город. А там, если опять-таки повезет, и какой-нибудь добрый дедушка Корней поможет, — откроется путь в еще более недоступный Союз писателей.
Нине везет. А дальше к ней, уже завоевавшей место под литературным солнцем, идут косяком земляки-харьковчане, начинающие поэты, которым охота в Москве «проветриться».
Врут. Не «проветриться». А зацепиться в той «сладкой жизни», которая чудится им на месте литературы.
«В Москве можно пробиться по-настоящему». «Мы, совсем зеленые, только что из провинции, тычемся, как слепые котята, в джунглях чужого, равнодушного к нам, огромного города». «Только бы найти заветный ключик, и распахнется волшебная дверь».
Распахнули. Что же за дверью? Освоив секреты проходных дворов и служебных дверей Дома литераторов, предприимчивая Золушка обнаруживает, что сверкающее здание советской литературы — мираж, что оно рухнуло (не от напора ли штурмующих? — Л.А.), и оказывается в конце концов эта Золушка со своей туфелькой «на жердочке в одноэтажной времянке израильской литературной тусовки» вместе с такими же перелетными птицами. И там, наверное, продолжает думать, что ей — завидуют! Все! От неудачливых поэтов, продолжающих мыкаться в окрестностях ресторана ЦДЛ, до гебешников, гадящих отказникам вплоть до самого трапа самолета, который должен отвезти избранных на историческую родину.
Что-то плохо верится мне насчет зависти. Надо же быть абсолютно пустым внутри, чтобы зависть (Нина пишет ее с прописной буквы: Зависть) числить универсальным двигателем эмоций. Не верю, что Нина Воронель в это верит. Не зависть же двигала ею, когда сквозь немую музыку математических формул услышала она карканье Ворона Эдгара По! А потом заразилась ритмами Оскара Уайльда! Это же одаренность, а она по определению исключает зависть.
Но соблазн — остается?
Остается. Особенно, когда выворачивается в свою противоположность, и тогда противоположности сходятся. То есть из армии карьеристов, мечтающих прорваться в систему (и в литературу), штурмующие переходят в армию диссидентов, мечтающих эту систему (и литературу) сровнять с землей.
Нина признается, что, сойдясь с диссидентской братией поближе, она ухудшила о ней свое мнение.
Еще бы! Биологическая жизнь так устроена: с кем ни сойдись «поближе» — мнение «ухудшится». Так, может, лучше не сходиться? Не лезть в кучу?
Да как же не лезть, когда кругом — сплошные кучи! Не делать же все наоборот, как Гробман! Но тогда — принимай законы кучи. А это значит: вламываются в дом, когда хотят, без приглашения: «друзья, друзья друзей, случайные знакомые, случайные знакомые случайных знакомых. И все вокруг суетятся, что-то пишут, читают написанное дрожащими от волнения голосами». Думают, что атакуют тоталитарную державу, а на самом деле штурмуют, только с тыла, ту же самую «сладкую жизнь».