Русские качели: из огня да в полымя

Сенчев Николай Васильевич

Мы ходили по улицам Баево и министр, назубок знавший биографию Эрьзи, рассказывал о его родителях, простых мордовских крестьянах, о его первых опытах резьбы по дереву, о его учёбе в Москве, о том, как он создавал монументальную летопись революции, которую он принял всем сердцем. И наконец, рассказ о его жизни в Аргентине, где мордовский демиург первым в мире освоил технику скульптурной обработки субтропических деревьев альгарробо и кебрачо, которые по своей твердости едва ли уступают железу.

Где-то в складках старинного села, в сумраке деревянных

домов наверняка теплится ещё жизнь людей, знавших и помнивших Эрьзю. И такого старичка-боровичка мы нашли. Он, такой маленький, скукоженный, сидел на завалинке дома и дремал. В ватной фуфайчонке, хотя на дворе был июнь, в белых шерстяных носках, в вязаной, от внучонка, шапочке, из-под которой торчали седые с желтизной космы. Помнит ли он Эрьзю? Старичок долго молчал, уходя далеко-далеко в своё детство, и переспросил: Стёпку что ль? А как же, сказал он, помню, но не сильно. Упрямец был. Ох, какой упрямец. Умрет, но своего добьётся.

Не знаю, придумал это старичок или в самом деле помнил он своего высокочтимого односельчанина, но его слова о невиданном упорстве Эрьзи помогли понять широко известный эпизод из жизни скульптура. В Буэнос-Айресе он взялся за работу над созданием образа библейского пророка Моисея. Материалом послужило дерево альгарробо, которое с великим трудом поддавалось обработке. Ножовки, рашпили, фрезеры вгрызались в тело дерева по миллиметру. Ладони мастера кровоточили, на сон уходило не более двух-трех часов в сутки. Спал, не снимая сапог. Когда Эрьзя, после многих- многих дней, закончил своё творение, то сапоги сдирали с его ног вместе с кожей…

В Аргентине люди, знавшие чудаковатого скульптура из России, были потрясены его фантастической самозабвенностью. То, что в заокеанской стране назвали в характере скульптура творческой одержимостью, в Мордовии по простоте душевной считают диким упрямством, свергающим всё и вся на своём пути. Таким был протопоп Аввакум, не отступивший от канонов дониконианской православной церкви. Таким был легендарный Михаил Девятаев, угнавший немецкий боевой самолет со сверхсекретного острова Узедом, где немцы изготавливали ракеты «Фау». Да любого, эрзю или мокшу возьми, то из них так и прёт цепкость и напористость.

Писатель Мельников-Печёрский, один из дотошных дореволюционных исследователей мордовского характера, тоже отмечает эту особенность, но при этом делает упор на русификацию мордвы, отказывая ей в желании сохранить свои обычаи, язык, народную культуру. Обрусение, считает Мельников-Печёрский, больше всего затронуло малочисленные мордовские племена терюхан и каратаев, о которых позже, в советское время, знали разве что только историки и этнографы.

О русификации мордвы мы разговорились с моим попутчиком- министром.

— Нет никакой русификации, — сказал он с нажимом. — Это болтовня. Другое дело, многие эрзя и мокша в паспортной графе о национальности называют себя русскими. Чудеса, да и только! По-мордовски шпарят, на мордовском языке песни поют, в деревнях женщины наряжаются по-мордовски, а по паспорту считаются русскими.

— Почему

так?

— Не знаю… Думаю, что давно уже нет чистокровной мордвы, как, впрочем, и чистокровных русских. И с другими национальностями в Приволжье такая же история. Может быть, в этом и есть сила России?

— А вы-сами-то, кто по паспорту?

— Русский, конечно.

— А по национальности?

— Конечно, мордвин. Эрзя.

Этот разговор подтолкнул меня подготовить для «Правды» интервью председателя Верховного Совета народных депутатов МАССР Николая Михайловича Жочкина. Заголовок в редакции дали этому интервью такой: «Горжусь, что я мордвин». Через его мысли хотелось донести до читателя, почему начальственная надстройка в мордовском народе стыдится своего происхождения, старается от него как бы дистанцироваться. Казалось бы, должно быть наоборот. При Советской власти национальные меньшинства получили сильный толчок для своего развития. Всячески поддерживалась культура, на языках мордвы издавались газеты и журналы, книги. Развивалось фольклорное искусство, народные промыслы, не забывались достойные обычаи предков. Это создавало реальную основу для полной национальной идентификации, для народной цельности и единства.

Раскачать Николая Михайловича Жочкина на откровенный глубокий разговор мне, увы, не удалось. Он говорил правильные слова о национальном своеобразии, сложном и драматичном пути развития мордовского народа. Но почему просвещенная часть мордвы старается называться русскими, он так и не объяснил. И я, напрягая свои мозговые извилины, не могу уяснить эту особенность. Может быть, ответ на это кроется в материальном расслоении простого народа и той его части, которая стоит у управленческих рычагов. Мордвин во власти хочет быть более русским, чем даже сам русский, стоящий над ним.

Ну, это так — мои досужие размышления, не претендующие на серьёзные выводы. Одно только могу твердо сказать. Многолетняя жизнь в Поволжье, постоянное общение с татарами, чувашами, удмуртами, башкирами и другими представителями малых народностей этого региона убедили меня в том, что нацмены, как мы иногда неосмотрительно говорим, ощущают себя неразделимыми с русскими. И так же, как и русские, они чутко и болезненно могут реагировать на унижающие действия власти, её пренебрежительное отношение к материальным и духовным интересам глубинного народа. Вот о чем надо помнить.

ХХХ

Поездки в Мордовию, как правило, были связаны с редакционными заданиями. Но какой ты собкор, если держишь себя в каких-то шорах и на заглядываешь дальше и глубже, чем тебе предписано начальством из Москвы. В восьмидесятых и девяностых годах 20-го столетия вся пресса, радио и ТВ кипели рассказами о Гулаге, об уголовном преследовании за инакомыслие, об ужасных условиях содержания заключенных. Вся страна уже знала, что такое СЛОН, (Соловецкий лагерь особого назначения), АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины), сеть северных лагерей Дальстроя, Карлаг, Донлаг, Дубравлаг…