Русские люди
Шрифт:
Шура (показываясь в дверях, смотрит на Глобу). Здравствуйте.
Глоба. Здравствуй, Шура.
Сафонов. Ну, что же ты, радуйся — живой пришел!
Глоба (махнув рукой). Они на меня не радуются. Они меня считают за нехорошего человека. Я им откровенностью своей не нравлюсь.
Сафонов. Это кому же им-то?
Глоба. Вот Шуре хотя бы и вообще
Сафонов. Был?
Глоба. Да.
Сафонов. Что же слышно?
Глоба. Слышно то, что наши обратно наступать собираются.
Сафонов. Да? Может, и нас отобьют, Глоба, а?
Глоба. Может быть.
Сафонов (закрыв руками глаза). Эх, Глоба. Иногда так захочется и чтобы сам живой был, и чтобы другие, которые… тут кругом, чтобы все живые были. Так, говоришь, наступать будут?
Глоба. Возможно. Я у генерала был.
Сафонов. Как ты доложил?
Глоба. Как приказано, чтобы выручали, сказал, но что если против плана это идет, то мы выручки не просим, сказал. Ну, и что все-таки жить нам, конечно, охота, — это тоже сказал.
Сафонов. И это сказал?
Глоба. И это сказал. Да они сами, в общем, представляют себе это чувство.
Сафонов. Что приказывают нам?
Глоба. Конечно, пакет с сургучом я нести не мог. Поскольку я шел как бегущий от красных бывший кулак, то мне, конечно, пакет с сургучом был ни к чему при разговоре с немцами. Но устный приказ дан такой: «Держись, держись и держись!» А что и как — это пришлю, говорит, на самолете известие.
Сафонов. А тебе больше ничего?
Глоба. Ничего. Я думаю, Иван Никитич, как и что — это еще там, где выше, решают. Этот генерал нам с тобой мозги путать не хотел. Говорит: «Держись!» — и все.
Сафонов. Тяжело добираться?
Глоба. Да ведь я такой человек — где как: где — смелостью, где — скромностью, а где — просто на честное слово. Меня и то генерал отпускать не хотел, говорит: «Сиди тут, Глоба». А я говорю: «Характер мне не позволяет. Там, говорю, ребята будут страдать, ожидая известия вашего». Он говорит: «Я скоро пришлю». А я говорю: «Так то же на самолете, а я на своих двоих, это быстрее». Что тут слышно, Иван Никитич?
Сафонов. Ну, что ж, как ты ушел, в ту ночь Крохалев от ран помер. Петров тоже. Сегодня утром Ильина убили. Так что я теперь и за командира и за комиссара. В общем, много кого уже нету. Ну, ладно, это лишнее.
Красноармеец (открывает дверь). Товарищ капитан, к вам тут гражданский один.
Сафонов.
Входит старик.
Старик. Просьба к вам, товарищ начальник.
Сафонов. Просьба? (Морщится.) Эх, мне просьбы эти…
Старик. И не за себя только, а еще за двух человек.
Сафонов. Чего же вы от меня хотите? Нет у меня ничего, так что и просить у меня — это лишнее. Если насчет еды, то, сколько могу, даю. Всем поровну — как мне, так и вам.
Старик. Нет, нам не то.
Сафонов. Если насчет воды, то опять же — вода как мне, так и вам. Старый человек, уважаю тебя, но стакан на душу — это уж всем.
Старик. Нам не воды.
Сафонов. А чего же вам?
Старик. Нам бы трехлинеечки.
Сафонов. Это зачем же вам трехлинеечки?
Старик. Известно зачем.
Сафонов. Ты, значит, папаша, это за троих просишь? Это, значит, в твоих годах все? Приятели, что ли?
Старик. Приятели.
Сафонов (Глобе). Видал? (Старику.) А вы что, в армии были, что ли, папаша?
Старик. Все были, кто в германскую, кто в японскую. Я вот в японскую был. Мне в ту германскую уже года вышли. Ну, а в эту вроде как опять обратно пришли. Так как же насчет трехлинеечек?
Сафонов (вставая и подходя к нему). Ты понимаешь, папаша, что значит, если ты, чтобы человек плакал, сделать можешь? Я огонь, воду и медные трубы прошел. Я в шоферах десять лет был. Это дело такое — тут плакать нельзя. А ты меня в слезу вогнал. Дам я тебе, папаша, трехлинеечки. Только ты приходи вечером, когда у меня тут начальник штаба будет, тоже с японской войны, вроде тебя. Вы с ним сговоритесь, по-стариковски.
Старик выходит.
Да, значит, такое дело. Неизвестно еще, что и как, куда наши ударят. Ну что же, придется тогда, что надумали, делать. (Подходит к Глобе, закрывает дверь, тихо.) А надумали мы с теми, кто на немецкой части города сидит, мостик через лиман у немцев в тылу рвануть. Не миновать мне завтра ночью Валю опять туда посылать.
Глоба. Жалко?
Сафонов. Мне всех жалко.