Русские мыслители

Берлин Исайя

Что до славянофилов, их пристрастие к исконным рус­ским преданиям и обычаям, к народной одежде, к русским песням и пляскам, давним музыкальным инструментам, строгостям византийского православия, их стремление сопоставлять духовную глубину и нравственное богатство славян с духовным и нравственным упадком «загниваю­щего» Запада, развращенного мещанскими предрассудками и низменнейшей погоней за житейскими благами, — все это, писал Белинский, самообман и детское тщеславие. Что нам дала Византия? Южные славяне, прямые потомки ее, чис­лятся меж самых темных, умственно мертвых европейских народов. Да вымри завтра все население Черногории, восклицает Белинский в одном из своих очерков, мир не оскудеет — и ничего не заметит. Вспомните, говорит он, хотя бы один благородный голос, прозвучавший в европейском восемнадцатом веке — хоть вольтеровский, хоть робеспье- ровский, — что могут противопоставить ему Византия либо Россия?

Лишь голос Петра Великого — а этот государь душой и сердцем принадлежал Западу. Что до смиренного и набож­ного мужика, прославляемого славянофилами — сивола­пого дикаря и болвана, якобы осиянного благодатью, — то Белинский, в отличие от славянофилов, отнюдь не при­надлежавший ни к аристократии, ни к мелкопоместному дворянству, бывший отпрыском незаметного уездного лекаря, видел в земледелии не романтическое и облагора­живающее, но крайне отупляющее и унизительное занятие. Славянофилы приводили его в ярость своей реакционной болтовней, попытками остановить научный прогресс, при­зывами вернуться к старинным и — всего чаще — давно уже не существующим порядкам и обычаям. Ничто не выг­лядит более жалко, чем лживый, дешевый национализм — архаические одеяния, ненависть к иностранцам, стремление свести на нет героические и великие труды, столь отважно и блистательно начатые Петром I. Подобно французским энциклопедистам восемнадцатого столетия — по духу и складу русский критик довольно крепко смахивал на них, — Белинский, в начале своего пути (и снова, уже на закате жизни), верил, что лишь просвещенный деспот, насаждающий образование, поощряющий технический прогресс и матери­альную цивилизацию, может спасти русский народ, погряз­ший во мраке варварства и невежества. Письмо, отосланное Белинским одному из друзей в 1837 году, говорит:

«Пуще всего, оставь политику и бойся всякого полити­ческого влияния на свой образ мыслей. Политика у нас в Рос­сии не имеет смысла, и ею могут заниматься только пустые головы. <... >Если бы каждый из индивидов, составляющих Россиюу путем любви дошел до совершенства — тогда Россия без всякой политики сделалась бы счастливейшею страною в мире. {Далее зачеркнуто: И вот } Просвещение — вот путь ее к счастию

И далее, в том же письме:

«Петр есть ясное доказательство, что Россия не из себя разовьет свою гражданственность и свою свободуу но получит то и другое от своих царей, так, как у же много получила от них того и другого. Правда, мы еще не имеем прав, мы еще рабы, если угодно у но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россия еще дитя, для которого нужна нянька, в груди кото­рой билось бы сердце, полное любви к своему питомцу, а в руке которой была бы лоза, готовая наказывать за шалости. Дать дитяти полную свободу — значит погубить его.

Дать России, в теперешнем ее состоянии, конституцию — значит погубить Россию. В понятии нашего народа, свобода есть воля, л воля — озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народу а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, т. е. людей, кото­рые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах <... >.

надежда России на просвещение, л «е «л перевороты, не на революции и не на конституции. Во Франции были две рево­люции и результатом их конституция — и что же? В этой конституционной Франции гораздо менее свободы мысли, нежели в самодержавной Пруссии»[202].

И далее:

«гс... > Самодержавная власть дает нам полную свободу думать и мыслить, но ограничивает свободу громко говорить и вмешиваться в ее дела. Она пропускает к нам из-за гра­ницы такие книги, которых никак не позволит перевести и издать. И что ж, все это хорошо и законно с ее стороны, потому что то, что можешь знать ты, не должен знать мужик, потому что мысль, которая тебя может сделать лучше, погубила бы мужика, который, естественно, понял бы ее ложно. <...> Вино полезно для людей взрослых и умею­щих им пользоваться, но гибельно для детей, а политика есть вино, которое в России может превратиться даже в опиум. <... > Итак, к чорту французов: их влияние, кроме вреда, никогда ничего не приносило нам. Мы подражали их лите­ратуре — и убили свою. <... > Германия — вот Иерусалим новейшего человечества»¹.

Столь недвусмысленно и прямо не высказывалась даже русская школа националистической мысли. Во времена, когда и такие люди, как Герцен, мыслившие на западный лад, не говоря уже об умеренных либералах, вроде Грановского и Кавелина, готовы были выжидать и в известной степени даже разделяли глубокое, искреннее пристрастие славянофи­лов к старинным русским обычаям и порядкам, Белинский остался несгибаем. Крупнейшими достижениями своими человечество было обязано Западной Европе — в частности, ее умеренно

деспотическим державам. Там, и только там кипели жизненные силы, только там существовали важней­шие каноны философской и научной истины, единственно и делавшие прогресс возможным.

Славянофилы же поворачивались ко всему этому спиной и, сколь бы достойными ни были их побуждения, оставались просто-напросто слепыми поводырями слепых, манившими в старинное болото варварского невежества и никчемности, из которого Петр Великий с такими тяжкими трудами вытащил — вернее, наполовину вытащил — свой первобыт­ный народ: якобы, только в этом болоте и было спасение. Доктрина Белинского предстает радикальной, индивидуалис­тической, просвещенной и антидемократической. Советские авторы старательно откапывают любые тексты, позволяю­щие доказать прогрессивную роль безжалостной власти — и в ранних сочинениях Белинского пожинают богатый уро­жай цитат.

Тем временем Бакунин принялся усердно проповедовать Белинскому, немецким языком не владевшему, гегельянство. Вечер за вечером и ночь за ночью наставлял он критика новей­шему объективизму, как впоследствии наставлял в Париже тому же самому Пьера Прудона. Под конец, после устраша­ющей внутренней борьбы, Белинский перешел в новую веру, индивидуализма не признававшую. До того он забавлялся идеализмом Фихте и Шеллинга (в изложении Станкевича) и напрочь отошел от политических вопросов — от грязной хаотической суеты земного мира, от ненавистного занавеса, закрывающего человеку гармоническую действительность настоящего бытия. Но теперь с этим было покончено раз и навсегда.

Белинский перебрался в Санкт-Петербург и, под вли­янием новой своей «религии», написал в 1839-1840 годах две знаменитые статьи — одна разбирала поэтическое и прозаическое произведения, посвященные годовщине Бородинской битвы, а вторая обличала немецкого гегельянца, нападавшего на Гете. «Реальное рационально» — действитель­ность разумна, — провозгласила новая доктрина. Мелкими, недальновидными детскими забавами были нападки на дей­ствительность или попытки ее изменить. Что существует — существует, ибо должно существовать. Понять существую­щее значит понять красоту и гармонию всего миропорядка, где все, в назначенное время, оказывается в назначенном месте — согласно законам постижимым и необходимым. Всему отводится место в необозримом миропорядке, что разворачивается перед нами, словно великое историческое полотно. И порицать существующее — лишь доказывать, что вы не приспособлены к действительности, не разумеете ее в полной мере.

А полумер Белинский не признавал. Герцен рассказывает: уж если Белинский принимал какое-либо воззрение оконча­тельно, то «веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни пред моральным приличием, ни перед мнением других, которого так стра­шатся люди слабые и не самобытные: в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста»[203]. Собственное (точнее, бакунинское) толкование гегель­янства убедило его: созерцание и понимание духовно выше деятельной борьбы; как следствие, Белинский начал пылко «принимать окружающую действительность» — еще более исступленно и страстно, чем двумя годами ранее бичевал квиетистов и требовал всемерно сопротивляться произволу Николая I.

В 1838-1840 годах Белинский объявил, что сила всегда права; что сама история — поступь неотвратимых стихий­ных сил, она освящает окружающий нас порядок вещей; что самодержавие пришло на русскую землю в должный, уроч­ный час и потому священно; что Россия, какова ни есть, составляет часть Божественного замысла, ведущего к идеаль­ной цели, что правительство — воплощенное могущество и принуждение — мудрее подданных; что противиться ему было бы легкомысленно, порочно и тщетно. Сопротив­ление космическим силам всегда равняется самоубийству. «Действительность есть чудовище, — пишет он Бакунину, — вооруженное железными когтями и огромною пастью с железными челюстями. Рано или поздно, но пожрет она всякого, кто живет с ней в разладе и идет ей наперекор. Чтобы освободиться от нее и вместо ужасного чудовища уви­деть в ней источник блаженства, для этого одно средство — сознать ее»[204]. А выше говорит: «Я гляжу на действительность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным восторгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя похулить и отверг­нуть»[205]. И вот еще, в том же ключе: «Шиллер <... > был мой личный враг, и мне стоило труда обуздывать мою к нему ненависть и держаться в пределах возможного для меня приличия. За что эта ненависть?»[206] А за то, поясняет Белин­ский далее, что Шиллеровы «"Разбойники" и "Коварство и любовь" вкупе с "Фиеско" — этим произведением немец­кого Гюго, наложили на меня дикую вражду с общественным порядком, во имя абстрактного идеала общества, оторван­ного от географических и исторических условий развития, построенного на воздухе»[207].