Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

В этот же день и я, вдруг совершенно случайно, чуть не ухватил за косу ветреную Девку-Фортуну, которая, впрочем, лишний раз подтвердила, что уступает только подготовленным изнасилованиям. Когда мы, разгоряченные после удачного дела, приземлились на аэродроме, то оказалось, что здесь уже присутствует группа генералов из штаба фронта во главе с членом Военного Совета фронта, генерал-лейтенантом, фамилии которого я не помню. Как старший по званию, я привел строй летчиков к командному пункту. Развитым нюхом политработника я сразу учуял, что группа военных, стоящих на КП, взгромоздившись на кучу земли, оставшуюся от рытья землянки, высокое начальство. Теперь нужно было сориентироваться, кто из высоких — самый высокий. Мне помог начальник политотдела армии полковник Щербина, указывающий большим пальцем в сторону плотного генерал-лейтенанта, одетого в шинель с красными петлицами, судя по виду, бывшего секретаря обкома.

В летном обмундировании, шлеме и очках, сдвинутых на лоб, я подошел к генерал-лейтенанту и, держа руку у виска, отрапортовал, что замполит полка Панов привел группу из боя. Давненько я не видел такого теплого приема. Позже выяснилось, что генерал несказанно обрадовался сообщению о том, что замполит повел полк в бой. Видимо ему надоело, бывая в частях, слышать пояснения по этому же вопросу,

сопровождаемые кривыми усмешками, что, мол, замполит сидит на завалинке, сочиняя очередную, никому не нужную бумагу, и как кадровому партийному работнику, было обидно за коллег. А здесь замполит в бою. Выслушав мой доклад, он сразу прицепился ко мне с вопросами, из которых следовало, что в бою наш грозный начальник и наставник сроду не бывал. Например, его очень интересовало, сколько именно танков мы подбили во время бомбового налета. Ну, как ему объяснишь, что в огне и дыму, сразу закрывающем землю, после разрыва первых бомб, ничего невозможно подсчитать. Тем не менее, поскольку высокое начальство настаивало, я посмотрел вверх, и не обнаружив потолка, взял цифру с небосвода — «пять танков». Я долго, впрочем, уклонялся от этого вранья, лишь упорно сообщая, что мы поразили цель. Генерал обрадовался и поинтересовался, пошла ли к месту нашего бомбового удара наша атакующая пехота. Я понял, что от меня требовалось и, конечно же, отрапортовал, что пошла. Потом генерал поспрашивал меня о партийно-политической работе в полку и, окончательно придя в хорошее расположение духа, приказал представить меня к присвоению звания Героя Советского Союза. Командир нашей дивизии и наш командир полка взяли под козырек, изобразив на лицах старательность. Представление сочинял Соин с моей помощью. Я сам удивился, что за войну произвел уже 405 боевых вылетов, из них сорок на штурмовку войск противника, в 1941-ом году, под Киевом, как остался жив, весьма возможно, что в ста двадцати воздушных боях сбил 13 самолетов противника: 10 лично и 3 в группе.

Но, видимо, напрасно мы с Соиным указали это число — 13. На этом удачи того дня и закончились. Политработникам присваивать звания Героя Советского Союза было не принято — уже сложился стойкий имидж военного проповедника, сидящего во время боя в землянке, который поддерживала целая орава дармоедов, о которых я рассказывал. А толкать мои дела вперед, приделывая им ноги, было некому. Вспышка симпатии ко мне со стороны высокопоставленного генерала была делом случайным и быстро потухла — забылась. Штабисты наверху сразу поняли, что никакой серьезной «лапы» у меня нет, и замотали представление. Вместо Героя я получил второй орден Красного Знамени. Ну, да ладно, по крайней мере был избавлен от геройского головокружения в годы войны и душевной горечи в последующие годы. Многие герои маялись на моих глазах: я Герой, а со мной так поступают. Геройские страсти не на шутку бушевали на фронтах среди офицеров, особенно во второй период войны, когда многие стали задумываться над тем, с каким иконостасом явятся домой и какие преимущества это даст.

Но насколько мелкой выглядела вся эта возня по сравнению со страданиями народа. Село Юрьевка, где мы базировались, было поселением очень набожных людей. В каждой хате, в частности, у хозяйки, где мы остановились, на видном месте лежала Библия. Оттачивая свое комиссарское мастерство, я попытался убедить хозяйку, что Бога нет, но она пришла в такое возбуждение, так затряслась, что я плюнул на это дело. Хозяйка регулярно разбинтовывала ноги своей девятнадцатилетней дочери и посыпала их каким-то порошком, чтобы не затягивались открытые раны, благодаря которым ни немцы, не наши не забирали девушку для исполнения трудовой повинности. А вечером, по приказу командира проходящей пехотной части, в нашу хату занесли восемнадцатилетнего паренька, пехотинца, с двухсторонним воспалением легких, находящегося в бреду и при смерти. Я позвал нашего врача Гришу Носкова, и мы долго думали, как поступить. Потом, на свой страх и риск, дали ему грамм сульфидина. Произошла реакция всего организма, температура у парня упала с сорока до тридцати пяти градусов. Сероглазый парень выжил и быстро окреп на авиационном питании. Он очень просился остаться у нас в полку, но наш штат был полон, у самих постоянно забирали людей для пополнения пехоты, которую немецкий огонь безжалостно вырубал. Не без тяжелого чувства отправили мы этого молодого паренька, чьего-то сына, в неутихающую мясорубку. В конце октября наши освободили-таки Мелитополь. Немцы начали отходить к Днепру. Лопнул немецкий фронт на реке Молочная и в прорыв пошли танкисты вместе с конниками. Западнее Мелитополя, возле Нижних Сарагоз, наши кавалеристы, наконец-то, получили себе дело по душе: встретились с румынской конницей. Казаки самозабвенно рубили потомков древних римлян. Мы получили приказ лететь им на помощь.

Боевая задача состояла в том, что мы, вместе со штурмовиками, которых прикрываем, наносим удары по вражеской коннице — каждый час, особенно налегая на пуск реактивных снарядов и пулеметно-пушечный огонь. Шесть «Горбатых» прикрывала наша вторая эскадрилья, под командованием Анатолия Константинова, лететь с которой, как представителю командования полка, была моя очередь. На поле боя мы оказались часов в десять утра. Под нами была территория примерно десять на десять километров, вся в огне и дыму, по которой двигались войска: кто-то кого-то атаковал и преследовал. Но, кто за кем гоняется, разобраться было совершенно невозможно. Мы долго кружились над этим огненным водоворотом, но так и не могли разобраться, кто свой, а кто чужой. Сильный ветер и облака пыли, перемешанной с дымом, мотались по всему пространству. Да еще все войска начинали нас приветствовать, стоило нам начать снижаться. Как мы позже выяснили, в ходе нашего прорыва образовался «слоеный пирог»: сначала в тыл противнику рванули наши казаки, за которыми отступала вражеская конница, а за конницей противника шли наши механизированные и танковые части, вперемешку с немецкими. Все это крутилось, преследуя друг друга. Мы сделали три круга и, так и не определив, где же противник, ушли на запасную цель: бомбить и обстреливать уходящую на запад колонну немецких автомашин. А огненный ком, образовавшийся возле села Нижние Сарагозы, стал разваливаться только к вечеру. Уцелевшие немцы и румыны стали потихоньку отрываться от наших войск и уходить в двух направлениях: одна группировка на Крым, а другая на Никополь и Верхнюю Днепровку. Наши полки: штурмовой и истребительный были перенацелены в район сел Ивановка и Ново-Троицкое. Вскоре и вся дивизия переместилась сюда, в степи Таврии, где, казалось, еще висит в воздухе ржание коней степняков, живших здесь тысячелетиями в благодатных степных джунглях. Именно из этих мест отправился в большой мир умненький еврейский

мальчик Лева Бронштейн, ставший потом знаменитым Троцким, сын крупного арендатора. Сначала Лева, проживая в благоустроенных европейских городах, активно пикировался в крошечных газетках с другим, как сейчас выясняется, на четверть еврейским мальчиком — Володей Ульяновым, за что получил от того прозвище «политической проститутки», а потом, став ближайшим сподвижником того же Володи и Председателем Реввоенсовета Республики, принялся расстреливать тугодумных мужичков, работавших на его папу десятками, за их нежелание отдавать жизнь за Советскую власть. Очень плохо обошелся Лева со своим землячком Махненко, он же Махно, боровшимся за мужичью свободу. Вот какие узлы закручивались в этой степи, в которой даже зебры живут привольно в заповеднике Аскания Нова. Это вам не просто: степь да степь кругом.

Наш аэродром находился недалеко от села Ивановка. Потом здесь образовали дивизионный аэродром, а наш полк перебазировался на полевой, возле села Друга Черна, недалеко от заповедника Аскания Нова, расположенного в самом сердце Таврии. Здесь нам пришлось еще раз посмотреть, какой ценой платят за свободу. Вроде бы линия фронта стабилизировалась, немцев отбросили за Днепр и отогнали к югу. Опустился непроницаемый густой туман, неизменный спутник степной осени. От дождей раскис наш полевой аэродром, находящийся от линии фронта на расстоянии 20 километров. Эпицентр боев переместился к Никопольскому и Верхне-Днепровскому плацдармам, которые немцы оставили на нашем левом берегу Днепра, как бивни слона, всегда готовые нанести сокрушительный удар. Наши войска обложили эти плацдармы и принялись тягаться с зарывшимися в землю немцами. Наш аэродром возле села Друга Черна находился напротив Никопольского плацдарма, откуда к нам доносился равномерный гул канонады. И вдруг, пасмурным осенним днем, накрывшим землю густым туманом, когда наши самолеты беспомощно стояли на полевом аэродроме, почти по ступицу увязнув в густой каше раскисшего чернозема, со стороны Никопольского плацдарма до нас донесся какой-то ужасный коллективный вопль убиваемых людей, сопровождаемый интенсивной стрельбой из всех видов оружия, перемещающийся прямо к нашему аэродрому. Что такое? Может быть, немцы внезапно прорвали фронт? Положение было аховое: наши самолеты не могли взлететь, и мы были без всяких пехотных частей прикрытия. Бежать? Куда? В раскисшую степь, где мы как на ладони, подобно мухам, увязнувшим в липучке? Не имея никакой информации, мы наскоро заняли оборону и стали ждать решения своей судьбы. Вскоре на взлетное поле стали вырываться цыганские телеги и тачанки, запряженные добрыми конями, на которых сидели сами цыгане с женщинами и детьми. Многие — люди и лошади, были в крови, телеги побиты, все истошно вопили от ужаса. Постромки многих телег были обрезаны — видимо, бросали убитых лошадей. Цыгане показывали руками в сторону немецких позиций, плача и причитая, говоря, что именно там погибли все их собратья.

Вообще, трагедия евреев во время Второй мировой войны как-то заслонила не менее ужасную трагедию цыган, которых тоже погибло миллионы от рук немцев и их союзников. Выяснилось, что, отступая на плацдармы, немцы захватили с собой всех цыган, кочевавших по своим излюбленным степям Таврии. Немцы и румыны принялись расстреливать цыган, вымогая у них золото и другие ценности, насиловать их женщин и девушек, и те поняли, что в ближайшее время их цыганская песня будет спета. И цыгане решились на кавалерийский прорыв в духе лучших махновских традиций. Табора объединились в единую колонну более чем из трехсот телег и вслепую, без всякой разведки, рванулись на опасный прорыв, попав как под немецкий, так и под наш огонь. Из трехсот телег выбралось лишь семьдесят. Остальные погибли, заплатив за цыганскую свободу.

Тем временем боевые действия не стихали — их не мог погасить дождь или обволочь туман. Рванув через Асканию Нову, 51 армия, усиленная танковыми корпусами, вышла к знаменитому Перекопу и захватила плацдарм на южном берегу Сиваша. Мы постоянно поддерживали это наступление, вместе со штурмовиками громили немцев возле Перекопа и Армянска. Именно мы прикрывали героических солдат 51-ой армии, когда путем Фрунзе, 1-го ноября 1943 года они прошли по грудь в ледяной воде три километра по дну Сиваша, с трудом вытягивая ноги из вязкого ила. Но переправиться было еще полдела. Войска, зацепившиеся на плацдарме в Крыму, нужно было постоянно снабжать, и через весь Сиваш протянулась цепочка самодельных понтонов, мостов и мостиков, при сооружении которых наши саперы достали со дна совершенно целый труп красноармейца, убитого здесь в 20-ом году. Об этом было много разговоров, и писали все газеты, хотя свежих трупов — и наших, и вражеских, было, хоть отбавляй. Видимо, просто всем так надоела нынешняя беспрерывная бойня, что хотелось окунуться в прошлое, оказавшееся таким спокойным, по сравнению с настоящим.

Весь день первого ноября наш 85-й гвардейский истребительно-авиационный полк поэскадрильно висел над Сивашскими переправами. Немцы несколько раз заходили на бомбежку, но нашим ребятам всякий раз удавалось их отгонять. Майор Михаил Иванович Семенов и капитан Тимофей Гордеевич Лобок сбили по одному «МЕ-109-Ф», опасную машину, извергающую огонь из трех пушек и имевшую очень сильный форсированный мотор. Мы потеряли один «ЯК».

К зиме немцы на левом берегу Днепра оставались только на двух плацдармах, о которых я уже упоминал, да в Крыму. Но это оказались крепкие орешки. Всю зиму войска нашего 4-го Украинского фронта пытались ликвидировать Никопольский плацдарм, но немцы были в своей стихии: умело маневрировали войсками, уводя их из-под нашего огня по огромным системам инженерных сооружений и складкам местности, точно корректировали огонь артиллерийских батарей, поддерживавших их с другого берега Днепра, надежно врыли в землю танки, превратив весь плацдарм, по сути, в один укрепленный район. Они так обнаглели, что провели со своих плацдармов несколько довольно успешных контратак. А наш полк тем временем перебазировался на полевой аэродром возле села Пионерское, недалеко от Сивашского пролива. Здесь, в Пионерском, до войны находился знаменитый конный завод. На этом аэродроме мы пробыли до самого наступления на Крым — 12 апреля 1944-го года.

В Крыму оказалась захлопнутой в западню семнадцатая немецкая армия: около трехсот тысяч солдат и офицеров с огромным количеством вооружения и техники. Судя по мемуарам немецких полководцев, генерал-фельдмаршал Клейст предлагал Гитлеру вывезти войска морем, но немецкий ефрейтор был не менее упрям, чем наш грузинский ишак, и не хотел расставаться с мечтой о морских купаниях в Ливадии. Положение немцев было достаточно безнадежным: они оказывались в мешке, подвешенном к брюху освобождаемой нами Украины. То ли Гитлер рассчитывал на чудо-оружие, то ли сам себя уверил, что наши войска окончательно истекли кровью, то ли просто уперся, как Сталин под Киевом в 1941-ом, но для немцев это закончилось плохо.