Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Шрифт:
К очередной годовщине Красной Армии и Военно-Морского флота — 23 февраля, снова дали знать о себе наши шефы, Ростовский обком партии.
Вообще-то была очередь лететь к шефам, замполита 31-го полка великорусского охламона, фамилию которого я опускаю, ходившего по стоянке, таская ноги, небритому, с нечищеными зубами, автору афоризмов, над которыми смеялся или плевался весь полк. И этого охламона назначили замполитом авиационного полка. Воистину: темны пути кадровой политики в нашей армии. Но особенную ненависть летчиков этот охламон, которого скоро откомандировали куда-то, вызвал своим историческим замечанием, сделанным после гибели одного из летчиков полка в районе Аскания Нова. Когда для похорон погибшего пилота вырыли могилу, то она оказалась расположенной криво по отношению к другим. Охламон, занимавшийся похоронами, приказал вырыть еще одну яму и
Так что лететь в Ростов во главе группы делегатов от всех наших полков выпадало снова мне. Я долго инструктировал летчиков, поехавших со мной в Ростов, как нужно себя вести. Все они, особенно Дзюба и Лобок, честно и преданно смотрели мне в глаза и клялись исполнять все наставления. Первые дни так и было: 21 и 22 февраля все мои подшефные, которых я распределял для выступления в разных местах, являлись на места сбора — в Ростовский горком партии, откуда и направлялись в организации: на сапожную фабрику, на Донскую табачную фабрику, на завод «Краснодон», на швейную фабрику, и в другие места, где было полным полно красивых ростовских женщин, порядком соскучившихся без мужчин, воевавших на фронтах. К 23 февраля я оказался единственным докладчиком и до хрипоты выступал, а вся моя группа уже неутомимо трудилась на каком то другом поприще, и собрать ее было совершенно невозможно. В итоге кое кто из них женился в городе Ростове, а кое кто принялся проходить обычный курс лечения сульфидином и раствором марганцовки.
В обратный путь нас снова солидно снарядили. Но подарки у нас снова отняло командование, отдав нам лишь крохи. Я с большим трудом собрал своих делегатов вместе и, по причине дрянной погоды, мы сумели выехать поездом в наш полк лишь второго марта. Проводы были торжественными. Выступавший на ростовском пивном заводе ординарец 73-го гвардейского полка Владимир Харитонов, попросил с собой пивка в дорожку. Ради смеха ему предложили столитровый бочонок. Володя не упал духом и через весь Ростов по главной улице — проспекту Буденного, прикатил бочонок на вокзал. Отважный ординарец был не из тех, кто отступает перед трудностями. С большим трудом мы закатили бочонок в тамбур вагона. И пили пиво вволю до самого Мелитополя, угощая других пассажиров, набившихся в вагон.
Я снова был в родном полку и на аэродроме, по которому шариком катался наш начальник штаба Валя Соин. Уже несколько месяцев как он был похож на человека, наложившего себе в штаны. На то были причины. Буйный характер Вали — казака-разбойника, с реки Хопер, подвел его под большой монастырь. Даже само пребывание Вали в должности начальника штаба полка, долго было под вопросом. Еще на Центральном аэродроме в городе Сталино, где мы базировались, вдруг приземлился какой-то «ПО-2». Из него вылез высокий человек в темно-синем комбинезоне, «А ну, пойди посмотри, что это за мудак прилетел, и не идет на КП докладывать!», — своим обычным задиристым голосом приказал Валя посыльному. Тот отправился привести «мудака», который прекрасно слышал, какое звание ему присвоил Соин и оказался заместителем командующего восьмой воздушной армией, генерал-лейтенантом Самохиным.
Это был пожилой, еще с Гражданской войны летчик, седой, высокого роста, в прекрасной спортивной форме человек со вставными стальными челюстями и шрамом через все лицо — от уха до уха. Он приказал посыльному позвать Валю, который подкатился к нему шариком, и суровым голосом принялся объяснять ему, что он Соин, мерзавец и подлец, некультурный осел, которому только коров пасти, а не руководить штабом полка и он, Самохин, обязательно позаботится, чтобы его отправили в штрафной батальон. Валя стоял, не жив, ни мертв, не опуская руку, взятую под козырек.
Наконец Самохин устал ругать Валю и принялся за меня. Смысл претензий был обычный: почему я плохо воспитываю личный состав, в частности этого шалопая? Я скромно молчал. К счастью, Самохин как все культурные люди, был не злоблив, да и не имел особенного влияния в штабе армии. Его держали, скорее, как авиационную реликвию, а он сам благоразумно никуда не совался. Его огромный шрам и вставные челюсти были результатом опять таки широкого размаха, свойственного
Еще раз мне пришлось встретиться с Самохиным в Монино под Москвой, где он вдумчиво катался на коньках по освещенному яркими лампочками катку, устроенному на поле академического стадиона. Я поздоровался с генералом, и он сразу поинтересовался, дело было в конце 1947-го года, удалось ли мне обменять деньги в нормальном соотношении, при денежной реформе, весьма смахивающей на грабеж среди белого дня, перепуганные люди спешили купить даже огромных пыльных плюшевых медведей, десятилетиями стоявших как украшение в витринах магазинов «Мосторга». Это же время подарило нашей отечественной истории и очередную плеяду «декабристов» — большую группу партийно-советских работников, пошедших в лагеря за то, что вроде бы небезвыгодно предупредили кое-кого о готовящейся денежной реформе, сведения о которой были приравнены к военным — совершенно секретным. Так что «декабризм» и его традиции еще долго жили в России.
Я сообщил Самохину, что по причине отсутствия денежных знаков особого ущерба не понес, а он вздохнул: собрал 800 рублей на лаковые туфли жене, а вместо них получил в десять раз меньше. Самохин, которому было тогда уже лет 60, прекрасно выглядел. Летая на коньках, он громко возмущался: «Это безобразие, обманули честного человека». Я помалкивал: чего возмущаться по частному поводу, если вся наша жизнь была одним обманом.
Не скажу, чтобы после случая с Самохиным Соин перевоспитался, но вести себя стал намного осторожнее — на некоторое время. Сидя в авиационной столовой, Валя жевал американское сало и помалкивал. Это американское сало всегда было для меня символом продовольственной помощи Запада, на которую сейчас все так надеются. Дело в том, что это очень красивое на вид сало, ровные белые квадраты, примерно по килограмму весом, предварительно побывало под прессом, и весь жир из него остался в далекой Америке. Нам же доставались шкура и волокна, которые изо всех сил тянули зубами представители нашей доблестной армии, ругая прижимистых американцев.
Удивительная штука — война и пути людей на ней. Бывает довольно часто, что в большом многоквартирном доме люди, занятые заботами в своей жизненной ячейке, не знакомы с соседом по лестничной площадке. А ведь подними голову, и столько вдруг интересного, а может быть и важного для себя, узнаешь. Кто бы мог подумать, что в том самом 75-ом гвардейском штурмовом полку, с которым мы шли рядом почти два года, от Сталинграда до Крыма, воюет в звании сержанта стрелок-радист штурмовика «ИЛ-4» мой двоюродный брат Владимир Константинович Ставрун. Наверняка мы много раз вместе шли на боевые задания. Но я узнал об этом только в 1946 году. Мой 22-летний двоюродный брат, сын родной сестры моей мамы — Марии Ефремовны, мечтавший по моему примеру стать летчиком, воевал рядом со мной. Я взял из рук своей тети похоронку на ее юного сына и увидел на ней знакомый адрес и подписи знакомых людей. Похоронку направил сам командир полка Ляховский, с которым мы много раз вместе ходили на боевые дела и поднимали фронтовые сто грамм.
Володя погиб в Крыму. Их самолет сбила зенитка на полуострове Херсонес. Эта история наглядно иллюстрирует, как вредно в жизни всегда говорить правду. После гибели Володи к нему домой приехала одна из полковых девушек — машинистка при штабе, которая была в положении. Мария, мать Володи, было обрадовалась, что сын оставил на белом свете свое продолжение, но эта девушка оказалась честной и сообщила, что она беременна от пилота, с которым вместе Володя погиб в штурмовике, а его самого она хорошо знала и просто испытывала к нему дружеские чувства, как к хорошему парню. Эта женщина родила мальчика, а потом ахтарцы принялись ворчать, особенно отличалась старшая сестра Володи Кленка — Клеопатра, и молодая женщина с ребенком уехала. Стоило ей обмануть, и жила бы себе в Ахтарях припеваючи. Почему она приезжала? Мария Ефремовна Ставрун начала переписку с этой женщиной, когда написала в полк письмо, стремясь узнать, как погиб Володя и где его могила.