Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

Что я мог ему ответить? Разве что: «Дядя не мешайте, я выполняю свой долг». Через несколько дней отправили и второй поток раскулаченных, среди которых было и немало рыбаков. Ведь рыбаки привыкли вместе со своими семьями хоть рыбы есть досыта, а пришла директива: всю рыбу сдавать в государственный приемный пункт, получая на руки двести грамм на рыбака. В случае нарушения суд — обычно заканчивающийся десятилетним тюремным заключением. Так поступали и с колхозниками, набивавшими карманы зерном для прокорма семьи и сразу оказывающимися в числе врагов колхозного движения.

С этим потоком пошел и пожилой рыбак Горшок, брат нашего соседа — плотника Федора Горшка, моего крестного отца. Придя с моря, он решился взять десяток тараней для семьи из обильного улова, пойманного его руками, и попытаться отнести для пропитания семьи. Недалеко от дома, который находился поблизости от двора моей будущей жены по улице Бульварной, его застукал комсомольский патруль из числа «легкой кавалерии». Окружили, вырвали

сумочку с таранью и отправили куда следует, несмотря на плач и просьбы пожилого человека. Но тюрьмы, видимо, были уже настолько переполнены, что Горшка решили определить к раскулаченным, справедливо полагая, что нет особенной разницы. А еще с первым потоком в Темрюке забрали деда моей жены Петра Анисимовича Бондаренко и его жену Евдокию, за то, что посмел быть «просолом», скупал и перепродавал рыбу, которую ловили местные рыбаки. Занятие это было прибыльным, требовало быстрого разума, выдержки, хладнокровия, оперативности в действиях. Благодаря просолам рыба не пропадала, не прованивалась на складах тысячами тонн, как мне приходилось наблюдать позже, а в свежем виде покупалась прямо с катера и поступала на стол металлургам Мариуполя и шахтерам Донбасса. По слухам, Бондаренко, о котором моя жена всю жизнь вспоминала с теплотой и нежностью, называя «дедунькой», немало помогавший их семье, был даже освобожден из заключения как незаконно репрессированный, но был зарезан в целях получения золота вместе с женой бандитами в Сибири. Своими, кубанскими, перевозившими их с места ссылки к железной дороге. Имущество репрессированных и раскулаченных, их скромный достаток приобрели в глазах окружающих фантастический характер и породило целую волну уголовной преступности, обычно остававшуюся безнаказанной.

Словом, много, ох как много нужных России людей пошло с этими безумными потоками ради утверждения власти рябого кремлевского карлика, корифея языкознания и всех наук, в том числе и сельскохозяйственных, стремящегося ограничить не только свободу людей, но и бессловесной скотины. Чего стоит, например, сельскохозяйственный совет великого вождя и теоретика по поводу содержания свиней. Этот совет я слышал лично, во время одного из его выступлений. Оказывается, свинью не нужно кормить. Подобно монгольскому коню, она должна быть на подножном корму. А чтобы не заглядывала куда не нужно, через чужие заборы, надеть ей на шею приспособление, очень напоминавшее ярмо, в котором татары водили пленных, «кармыгу», состоящую из трехотсечной рамы. Такое приспособление мне приходилось видеть у него на родине, в Грузии, на курорте Цхалтубо, но оно совершенно не годилось к нашим местным условиям, на просторах России, как ни пытались его внедрять услужливые сельскохозяйственные холуи. Впрочем, свиньи дохли прежде всего от бескормицы, как дохнут и сейчас. Но удивительно, что к власти в огромной стране, создавшей великую культуру, пришел человек, мыслящий категориями грузинской деревни и не понимавший простой истины, доступной всякому крестьянину — свинью нужно кормить.

Третий поток и третий этап этого тяжелейшего издевательства над народом под названием раскулачивание мне пришлось наблюдать уже со стороны, в 1931 году. Поезд, на котором я ехал из Москвы, где тогда учился, в Ахтари, остановился на станции Брюховецкой, недалеко от Ахтарей. На соседних путях стоял состав, состоящий из телячьих вагонов с раскулаченными — шел третий поток. На этот раз лемех классовой борьбы решили запустить поглубже в народную толщу и людей высылали целыми семьями. Стоял невообразимый стон и плач, которому с каменными лицами внимали красноармейцы, взявшие штыки наперевес, оцепившие состав. Не стану живописать детали, потому что, как, наверное, догадывается читатель, вспоминать все это мне не слишком легко и приятно. Скажу только, что люди были грязные, оборванные, голодные и совершенно подавленные морально.

Казалось бы, только во имя великого будущего страны могли потребоваться подобные жертвы и такое море жестокости. Увы, этот период можно успешно изучать, но не с точки зрения широты и величия русской души, а глубины падения, на которую она, сбитая с толку демагогами, опустилась. Нужно знать объективные законы, чтобы строить прогнозы на сегодня. Но скажу честно — прогнозы не слишком радостные.

Но было ли сопротивление? Да, было. На всю Кубань прогремели восстания в старых казачьих станицах Полтавской и Славенской. Их жестоко подавили красные конники из корпуса, в котором имели честь служить и Рокоссовский, и Жуков. Не знаю, участвовали ли они в этих событиях, но могли бы упомянуть, хоть вскользь, о подавлении кулацкого восстания. Жуков, в основном, вспоминает о помощи, которую оказывали крестьянам красные конники в проведении сельскохозяйственных работ и ремонте сельскохозяйственной техники, за что их подняли на смех, обвинив в помощи кулакам. А в действительности красными войсками все население станицы Полтавской было выслано от мала до велика, а сама станица, видимо в насмешку, названа Красноармейской. В опустевшие казачьи дворы поселили уволившихся красноармейцев. Я думаю, что тот душераздирающий эшелон, который я встретил на станции Брюховецкой, был, видимо, из числа бывших полтавчан.

Пробовали подняться и рабочие, слишком поздно обнаружившие,

что за оковы на них надела новая власть. Летом 1930 года в Ахтарском порту продолжалась интенсивная погрузка кубанской пшеницы на экспорт. По станицам люди уже умирали от голода, а в Ахтарях рабочий получал по карточке от 400 до 500 граммов хлеба. Осенью тридцатого года к нам, на рыбзавод, пришла весть, что в порту остановлена погрузка зерна на экспорт. После окончания смены я, в числе прочих, побежал смотреть на невиданное событие. На молу митинговали грузчики и дрогали. Постепенно сбегались зеваки. Выяснилось, что голодные люди не выдержали и, проклиная такое светлое будущее, побросали часть мешков с зерном в воду и ушли с работы. Улаживать инцидент сразу же приехал секретарь Ахтарского райкома партии, элегантно одетый мужчина лет сорока пяти, на вид упитанный. В лучших пролетарских традициях, он забрался на мешки, сложенные в подводе и принялся объяснять несознательным грузчикам, что идет индустриализация и стране нужна валюта. Для этого нужно потуже затянуть пояса, меньше есть и больше работать. Девиз этот стал, по сей день, самым актуальным в экономической политике партии. Толпа увеличивалась. Подходили рыбаки, громко высказывающиеся в поддержку рабочих. Появился оппонент и у секретаря райкома партии. Это был рабочий — Кожевников — плотного телосложения мужчина, лет тридцати пяти, не так давно избранный председателем рабочкома грузчиков. Кожевников заявил, что вряд ли нужно добывать средства для такой индустриализации, в результате которой свои люди умирают с голоду, а советское зерно продается на западных рынках по демпинговым ценам — дешевле себестоимости. Тогда железный занавес еще не был настолько непроницаем, как в последующие десятилетия, и такая информация поступала в страну, в частности в Ахтари. Да и пресса писала о многом таком, о чем позже трудно было даже представить.

Экономические провалы были одной из основных причин закручивания гаек в государстве. От речей Кожевникова люди, получавшие пятьсот граммов хлеба в день на тяжелейшей работе и триста грамм на каждого иждивенца в семье, что позволяло только не умереть с голоду, пришли в неистовство.

Сжатые кулаки, выпученные, налитые кровью глаза на перекошенных лицах. На молу, где собралась толпа, образовалась плотная атмосфера психического надрыва, готовая в любое мгновение прорваться самосудом, грабежом или пожаром. Стоял невообразимый крик. Лошади, умные чувствительные животные, испуганно прядали ушами и приседали в своей упряжи, чувствуя недоброе.

В этой ситуации секретарь райкома партии применил испытанный политический прием большевиков, начал давать обещания, которые не собирался, да и не мог выполнить — ведь во всей политике, бравшей верх в тридцатом году, он был таким же винтиком, бесправным и беззащитным, как и голодные грузчики. Секретарь райкома партии пообещал добиться повышения мизерных расценок оплаты труда грузчиков и увеличения для них хлебного пайка. Напряжение в толпе, в которой в какой-то момент и стоять-то было страшно, стало спадать — это ощущалось просто физически, всей кожей. Люди еще поворчали и принялись таскать мешки. Ну как здесь не вспомнить недавние шахтерские забастовки. Ведь в лучших традициях, устраняя следствие, а не причину, людям так же наобещали с три короба. Но еще более надежным гарантом обеспечения стабильности и покорности портовых рабочих Ахтарей стало таинственное исчезновение рабочего вожака Кожевникова, будто растворившегося в пространстве или украденного чертом. Впрочем, ходили слухи, что черти пришли ночью, были вооружены маузерами и одеты в хрустящую кожу.

Большевики, до тонкости изучившие механику свержения власти, сделали необходимые выводы и без оглядки на то, что скажет Запад (мысль, постоянно угнетавшая царское, да и Временное правительство), расправлялись со всеми своими реальными или потенциальными противниками без оглядки на предрассудки буржуазных законов и с исключительной беспощадностью, действуя бандитскими методами. Следует сказать, что таинственное исчезновение человека вселяло такой же ужас, как и показательные процессы. Думаю, что если бы царское и Временное правительство вело бы себя по отношению к большевикам таким же образом, без юридических церемоний, то вряд ли состоялась бы социалистическая революция — просто не было бы большевиков, которые могли бы говорить о ее необходимости.

Таким образом, все открытые попытки протеста были сломлены. Но была еще одна любопытная форма борьбы с существующей властью, может быть даже подсознательная. Караул, который охранял крестьян «второго потока», собранных в воинской казарме в Ахтарях, возглавлял коммунист, красный партизан, очень толковый мужик Томаровский. В период коллективизации он возглавлял коммуну «Красный боец», созданную на землях помещика Жилина еще в 1920 году. В эту коммуну собрались все обездоленные и неудачники нашей станицы. Томаровский сумел объединить этих людей, создать стимулы к их труду и обеспечить коммунарам довольно высокий по тем временам уровень жизни. Это к слову о роли личности в истории, роль которой коммунистическая теория то затушевывает, то безмерно преувеличивает. Впрочем, в своей практической деятельности наши большевики всегда уделяли внимание личностям: противников режима отстреливали персонально, в первую очередь самых энергичных и талантливых.