Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Панов Дмитрий Пантелеевич

Воистину, новая власть и новая идеология делали все возможное и даже невозможное, чтобы народ от нее с презрением отвернулся. И только террор, сначала явный, а потом вкрадчивый, обеспечивал на целые десятилетия лозунговое единство партии и народа. К счастью, моя будущая жена Вера Комарова, обладавшая, как я уже упоминал, самостоятельным, принципиальным, а порой даже строптивым характером, наотрез отказалась лезть в ледяную воду в своих единственных башмаках, предложив товарищу Буралину для начала показать пример самоотверженности: «Лезь сам!» За это ее активно прорабатывали на комсомольских собраниях, даже исключив из комсомола в первичной организации за недостаток комсомольского энтузиазма. Правда, райком не утвердил это решение: уж слишком большое возмущение вызывали Буралинские безумства. А сколько таких Буралиных имели возможность продемонстрировать свою дурь в те года на территории шестой части света. Самое интересное, что клеймили Веру и из-за уже начавшихся тогда наших с ней отношений. Обычную любовь между молодыми людьми, идеологические ублюдки

ставили ей в вину, усмотрев мещанство. Психоз, охвативший страну, когда все и вся человеческое, если перефразировать Маркса, становилось чуждым и преступным, вторгся и в личную сферу, где наши комсомольские и партийные наставники-жрецы брались так же уверенно распоряжаться людьми, как и в чужих скотных дворах и конюшнях.

И именно в сфере интимных отношений дикие, первобытно-пещерные замашки ахтарских идеологов достигли своего апогея. Углубляя идею вождя всех народов, который живя в Кремлевском Дворце, был яростным поклонником переселения всего советского народа в коммунальные квартиры с общими кухнями, превращающими существование в настоящий ад и скотный двор, ахтарские активисты — секретарь партийной организации рыбкомбината Скуйбеда, секретарь комсомольской организации Буралин, секретарь партийной организации рыбколхоза «Красный октябрь» Грихин и секретарь комсомольской организации рыбзавода Петрис, любивший на собраниях упираться кулаками в стол, и, кажется, не знающий других слов кроме: «Я требую» и «Я настаиваю», а также примкнувший к ним мой приятель Сергей Кривозуб, решили организовать бытовую коммуну в бывшем доме Чернявского — просторном удобном помещении, что по улице Бульварной Поселились все вместе. Кто с семьей, а кто поодиночке, пригласив для образцово-показательной жизни в коммуне некоторых ахтарских девушек-комсомолок. Впрочем, далеко не все согласились, и их активно критиковали на собраниях за недооценку перспективной формы социалистического общежития, о котором ахтарская общественность высказалась сразу и определенно: «Бардак, да и только!» Этот прогноз и сбылся впоследствии. Может, поэтому и я отказался стать коммунаром — хватало дел дома, где подрастало трое младших.

Хотя идти в коммуну был прямой экономический интерес. Деньги на питание в то голодное время вносились коммунарами в общий котел и отоваривались из фондов рыбкомбината. Вне всяких норм коммунаров обеспечивали прекрасной рыбой, свежей и соленой, хлебом. В Ахтарях ходили упорные слухи, что коммунары обобществили жен и любовниц и спят с ними по очереди. Впрочем, эта версия основывалась на глубоком знании человеческой психологии. Коммунары начали пить, а кое-кто, разгулявшись на хорошем харче, действительно стал требовать углубления марксистского обобществления собственности вплоть до обмена понравившимися женщинами. Однако вкусы не всегда совпадали.

Начались драки и скандалы, возникающие из-за того, что не всех устраивали достоинства жен, полученных взамен. А Сергей Кривозуб, будучи холостяком, вообще занялся половым разбоем, забирая чужих жен. А поскольку партийный актив в те годы вооружали револьверами, то скоро дело дошло и до стрельбы. Сережке Кривозубу, прямо в постели, влепили пулю в ногу, выше колена. К счастью кость не задели — пуля прошла навылет. Его наскоро подлечили и отправили в рабфак Мосрыбвтуза — повышать квалификацию. Он повышал ее достаточно успешно, сходу связавшись с женой одного из товарищей-студентов, который в моем присутствии гонялся с ножом в комнате общежития за Сергеем. От знакомства с лезвием ножа Кривозуба спасло только то, что рамы в здании были ветхие, и он, выбив головой стекло, вынес одну из них на плечах во двор — к счастью дело было на первом этаже, а к общежитию подступал лес, прикрывавший любовные утехи Сергея, а сейчас спасший ему и жизнь. К Кривозубу и его семье мы еще вернемся — этот ловкий человек, в конце концов запутавшийся в своих ужимках и прыжках — яркий образец безнравственного приспособленца, в изобилии порожденных тем временем.

А пока закончим с ахтарской бытовой коммуной, которую после пьяной ночной стрельбы все-таки разогнали по решению райкома партии к ликованию ахтарских старых дев, многие из которых страшно хотели стать коммунарками, но не прошли по конкурсу на сексуальную привлекательность и потому затаили злобу. А самих коммунаров поснимали с ответственных комсомольских и партийных постов в Ахтарях, но как ценную номенклатуру перевели укреплять социализм в другие места. В Ахтарях остался лишь Буралин, длительное время живший на иждивении жены с тестем и очень напоминавший побитую собаку. Мне было даже интересно посмотреть, как этот грозный комсомольский бог, морально и физически испортивший столько молодых людей, заискивающе заглядывает в глаза, осторожно пожимает руку и интересуется делами «Пантелеевича», которого столько раз грозился выгнать из комсомола.

Вообще молодежь, комсомольцев буквально натравливали на всю оставшуюся часть народа, спекулируя нашей неопытностью. Порой это кончалось трагически. Уже после моего отъезда из Ахтарей рыбаки закололи «тычками» — острыми кольями — нашего комсомольца Ивана Халявку, который был одним из активистов «легкой кавалерии», созданной по решению райкома комсомола и ловившей рыбаков, несших с моря рыбу домой для прокормления своей семьи. И не скажешь, кто здесь прав, а кто виноват. Людей стравили, не оставляя им выбора.

Самое удивительное, что смерть Ивана Халявки каким-то образом, косвенно начала ставиться в вину моей будущей жене Вере Комаровой, которая, якобы, должна

была обеспечить безопасность «кавалеристов», шаставших в то время по берегу. Пожилые люди, рыбаки, отцы семейств, теперь панически боялись комсомольцев — сопляков, которых еще вчера награждали подзатыльниками в случае нужды и учили уму-разуму. Произошел породивший ненависть и ожесточение с обеих сторон слом семейных структур, деформировавший отношения, слагавшиеся столетиями. К Вере, конечно, прицепились не случайно. Хотя об этом и не говорили прямо, но конечно подозревали, что она, как дочь рыбака, могла что-либо знать об обстоятельствах случившегося. Да и потом уже отрабатывалась позже доведенная до совершенства система поисков «крайнего», согласно которой в любом происшествии при помощи логической эквилибристики можно было обвинить кого угодно и в чем угодно. Комсомольские боги, в частности первый секретарь райкома комсомола Симонян, постоянно вздрючивали «кавалеристов», призывая их активнее вылавливать расхитителей рыбных богатств, а сами к берегу и подступить боялись, осуществляя все то же «общее руководство», прекрасно зная, какой ненавистью кипят рыбаки, собиравшиеся по вечерам над обрывами, покуривая и глухо толкуя о временах, когда рыбину, добытую тяжелым собственным трудом, приходится приносить иной раз пряча в мотне. Думаю, что Иван Халявка, может быть даже случайно попал под взрыв такой рыбацкой ненависти, когда вечером возвращался, проводив девушку. Очевидно его приняли за одиночного рейдирующего «кавалериста» и проткнули насквозь «тычкой» — двухметровым острым колом, которые рыбаки забивали в дно моря для расстановки сетей. Потом Ивана сбросили с обрыва.

Как обычно, погиб парень, далеко не из самых худших, попавший между жерновами мельницы классовой ненависти. Это было неудивительно в тех условиях, когда прибрежная зона в Ахтарях превратилась фактически в прифронтовую, насыщенную страхом и ненавистью. Именно сюда рыбаки упорно выносили краденную рыбу, а многочисленные комиссии и проверки, а нередко и любители забрать себе улов под видом контролеров, ловили их. Помню, как приходил домой отец моей жены, рыбак Антон Алексеевич Комаров. По пути от берега до дома, всего метров триста, его, несшего в штанах судака, трижды проверяли. А одна из добровольных контролерш, хищная баба лет тридцати пяти, вариант «Ротатой Марфы» времен коллективизации, даже предложила снять для проверки штаны. И лишь естественное мужское возмущение, спасло моего тестя. Естественно, он пришел домой, обливаясь холодным потом. Ничего не скажешь, в светлое будущее привели ахтарских жителей их новые наставники. А рыбы становилось все меньше.

Не лучше обстояло дело с хлебом и прочей провизией. Зимой 1929–1930 годов почти всех ахтарских лошадей забрали у хозяев из теплых конюшен и согнали в общие дворы, один из которых находился на улице Красной, возле пекарни артели инвалидов. Поставили длинные ряды кормушек-ясел, привязали этих лошадей, стоящих на мерзлой земле, и принялись кормить их сухой пшеничной соломой. Посаженные на голодный паек, присыпаемые снегом, увязающие в навозной жиже по самое колено, а значит, не имея возможности даже прилечь, бедные животные гибли сотнями, вопреки коммунистической теории, распространяемой в Ахтарях колхозным руководством, что хорошая лошадь не ложится, а все время стоит. Не знаю, где видели таких лошадей ахтарские теоретики колхозного строительства. Люди, хозяева лошадей, видя, как голодные и непоенные, от холода погибают их домашние животные, по каким-то диким непонятным соображениям обреченные на все это, нередко плакали. Но что они могли сделать — сами практически обращенные в бессловесную скотину? Таким образом, к весне, полторы тысячи лошадей из трех тысяч, собранных в колхозные дворы, оказались на скотомогильнике, а теплые хозяйские конюшни всю зиму пустовали. Оставшиеся животные были крайне истощены: ни о каком севе с их использованием, не могло быть и речи. Но пропагандисты колхозного строя не падали духом. Одного из наших комсомольцев в срочном порядке избрали председателем колхоза в районе «курдов». Вскоре он от беды и разрухи и в страхе перед поисками «крайнего» пропал бесследно, оставив записку, в которой сообщал, что «утек». А ведь еще весной нам так красиво рассказывал, что потеря лошадей — это сущая чепуха: скоро на полях заворчат сотни тракторов, которых ни зерном, ни сеном кормить не нужно.

Действительно, к весне из Ленинграда в район поступило целых два трактора «Интернационал», которые вспахивали по три гектара в день — примерно, как десяток коней, а их угробили целых полторы тысячи. Кроме того, трактора поступили без всяких запасных частей и попали в руки лихих кубанских парней, имевших смутное представление о возможностях техники. Вскоре оба они с поплавленными подшипниками стояли у забора колхозного двора, зарастая бурьяном, а пахать два ахтарских колхоза взялись на доведенных до ручки за зиму лошадях. Пахали удивительно небрежно: неглубоко, с огрехами. Ахтарские крестьяне только диву давались: ясно было, что кроме прекрасного урожая бурьяна, на этом поле ожидать ничего не приходится. Так колхозным «производством», где люди не были разбиты на бригады и звенья и толпами бродили с самого утра, направляемые на работу огулом, были заложены основы тяжелейшего голода последующих лет. Десятилетиями наша история объясняла причины голода кулацким саботажем и происками врагов. Но, повторяю, лучших врагов, чем мы сами, нам не сыскать. Плюс ко всему, в то время, как урожай резко уменьшился, планы хлебозаготовок, которые бралась рьяно выполнять целая орава будто с цепи сорвавшейся номенклатуры, рекрутируемой из люмпенов, резко возросли.