Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Шрифт:
Все это выглядело ужасно. Каюсь, я был настолько зол на Костю, что не удовлетворился даже этим, и, поравнявшись с отставшим асом, стал движением руки предлагать ему стать в строй. Костя в ответ яростно жестикулировал, показывая на мотор и, как я догадывался, сильно матерился. На аэродроме в Ланчжоу-Фу уже Костя наотрез отказался лететь на этом самолете дальше. Свой самолет я ему не возвратил и Костя по своей обычной привычке, подогнув ноги по-турецки, уселся прямо на поле аэродрома, мотая головой. Потом он плюнул, поднялся и отправился в пассажирский ЛИ-2, который указывал путь нашей группе, имея на борту технический состав эскадрильи. «Тройку», которая оказалась несчастливой, мы оставили китайцам, а Костин самолет верой и правдой служил мне до конца нашей китайской эпопеи.
Правда, и Костя не остался без надежной машины. На аэродроме в Хами, когда мы собрали свои самолеты, обнаружились лишние машины, и по нашей заявке, по линии оперативной связи, китайцы прислали нам своего летчика — мистера Ли. Уж не знаю почему, но мы сразу заподозрили в этом тщедушном китайце очень маленького роста, крайне плохом пилоте, приехавшем в Китай из Америки, японского шпиона. Мистер Ли с большим трудом лепил фразы на русском языке, больше помогая
Несколько дней, которые мне очень запомнились, мы провели на аэродроме Ланчжоу-Фу, городе тысяч на восемь жителей, где глинобитные дома с плоскими крышами чередовались с фанзами, но встречались и постройки европейского типа. Город расположился на берегу реки Хуан-Хе, бурной и мутной, от него начинается Великая Китайская Стена, колоссальное сооружение длиной три с половиной тысячи километров, имевшее в этом месте, по моим впечатлениям, до сорока метров высоты. Я забрался на это циклопическое Чудо Света и даже у меня, летчика, закружилась голова.
На местном аэродроме нас хорошо кормили и мы бодро летали, знакомясь с обстановкой и изучая район, время от времени стреляя по мишеням. Здесь заканчивалась наша трасса, начавшаяся в Алма-Ате, и начиналась китайская. Китайцы относились к нам, как к самым желанным гостям: видимо совпадала природная воспитанность с чувством благодарности.
Хочу немного подробнее остановиться на нашем пребывании в Ланчжоу-Фу. Время это было заполнено яркими впечатлениями, как говорят, с чистого листа. Великая страна, да и весь великий материк Азия, были нам еще внове и весьма интересны. Все врезалось в наши еще молодые мозги: удивляло, радовало, возмущало. Ведь, несмотря на офицерскую форму, которую мы в Китае, правда, поменяли на элегантные по понятиям тех лет гражданские костюмы, совершенно бесплатно выданные нам перед отъездом из Москвы на огромных складах московского «Московшвея», мы оставались сельскими парнями из довольно отсталой страны. На другом уже воинском складе, нам выдали прекрасные кожаные регланы, летные шлемы и портпледы — складные чемоданы. Так что в Китае мы щеголяли в штатском и назывались «волонтерами». Пожалуй, за всю жизнь я не получил столько впечатлений и информации, как за год правительственной командировки в Китае, где в тугой узел были завязаны Европа и Азия: на одном и том же базаре можно было купить великолепные швейцарские часы, английскую шерсть, японский шелк, французскую косметику и дохлую крысу, которую продавал, держа за хвост, для употребления в пищу, бедный старый худой китаец с гноящимися глазами, покуривающий трубку, от которой подозрительно пованивало опиумом.
На берега мутной Хуан-Хе мы, несколько десятков летчиков и техников, притащили все мучения и проблемы нашей изуродованной России, страны по экономическому развитию довольно отсталой, не намного обогнавшей Китай, но претендующей на ведущую роль в мире. Эти претензии, длившиеся десятилетиями, буквально иссушили Россию. Очень скоро народ утомился от них. Но тогда мы были охвачены, как и вся наша страна, каким-то безумным восторгом. Общественные подвижки, сопровождавшиеся уже почти тридцать лет насильственной гибелью огромного количества людей, утвердили в умах дикую страсть к смерти и самопожертвованию, активно подогреваемую сверху. Гибли охотно и с каким-то восторгом. Да и неудивительно: «И как один умрем, в борьбе за это» — пелось в одной из самых популярных тогда песен. Правда, говорят, Сталин как-то отметил, что это неправильные слова. Нужно жить, утверждая советскую власть. Но он редко говорил, что думал. Словом, в стране существовал психоз подвига, связанного с самопожертвованием. Эту пламенную страсть довольно быстро погасили немцы, автоматическое оружие которых могло, как на хорошей фабрике, перемолоть любое количество «героев». Когда это стало ясно, обратной стороной истерического самопожертвования стала паническая трусость.
Я не помню фамилию командира эскадрильи истребителей И-16, погибшего до ужаса нелепой смертью. По-моему, эта эскадрилья до Китая базировалась в Московском военном округе. Ее командир — здоровый симпатичный парень, был явно глуповат и явно принадлежал к неисчислимому легиону дураков, состоящему в рядах непобедимой Красной Армии. В Ланчжоу-Фу он нередко собирал летчиков на аэродроме в кружок и истерически выкатив лупастые глаза, с пеной у рта, начинал учить их «храбрости», которая должна была состоять в том, чтобы в бой идти как на таран, отважно, не сворачивать в лобовом столкновении с противником, который сам должен был убегать в панике от сталинских соколов. В его глазах к концу пламенных речей разгорался просто безумный огонек. От слов он скоро перешел к делу и, поднимаясь в паре с кем-либо из пилотов эскадрильи над рекой Хуан-Хе, имитировал атаку лоб в лоб. Конечно, у ребят не выдерживали нервы и боясь погибнуть по глупому, в столкновении с дураком, они отворачивали в последний момент при лобовых атаках. После посадки бравый командир эскадрильи так комментировал происходившее: «Вот я заходил с Петровым лоб в лоб. Он испугался и отвернул. Дерьмо, летчик». Наконец, в один из таких полетов нашелся «храбрец».
В тот день мы наблюдали за лобовыми маневрами отважного асса, спешившего продемонстрировать свою доблесть, втроем: приехавший на наш аэродром главный советник по авиации в Китае Петр Анисимов — плотный, сероглазый подполковник, командир нашей эскадрильи Григорий Воробьев и я, ваш покорный слуга. Присутствие Анисимова настолько возбудило отважного героя, что он, в прямом и переносном смысле, превзошел самого себя: во время лобовой атаки два И-16, на высоте приблизительно трех тысяч метров на встречных
Следует сказать, что находка, сделанная в пистончике погибшего комэска, имела самое непосредственное отношение к моим комиссарским проблемам. Должность комиссара весьма щепетильная: нужно следить и за политическим, и за моральным состоянием личного состава, воспитывать и вдохновлять, нередко становясь при этом поперек естественных человеческих порывов и при этом остаться добрым, мудрым и всем нужным дядей. Нелегко, правда же? Особенно, если учесть, что комиссаров, в силу этой их специфической роли, далеко не все любили, и не только среди бесшабашных, разнузданных, а то и грубых и жестоких командиров, но и среди лиц из высшего эшелона, которые сами вдохновляли комиссаров проявлять принципиальность. Об этих проблемах я еще расскажу. Но показателен пример Сталина: одной рукой он ставит многозначительную резолюцию на донесении особистов, в котором идет речь о том, что Тухачевский плохо отзывается о коммунистах и политработниках: «Не исключается, а значит, может быть», а другой сам же уничтожает тысячами чересчур самостоятельных и принципиальных политработников. Словом, быть комиссаром, своеобразным армейским коммунистическим священником, означало постоянно идти между Сциллой и Харибдой. Необходимость комиссаров признавалась, но их все время ставили на место. Вечный спор между религией и властью. Статус комиссара постоянно менялся: от безраздельной власти, когда приходилось туго, до роли подручного командирской касты, когда дела налаживались. Должность комиссара была интересна тем, что не было негативной ситуации или противного случая, который нельзя было бы не поставить ему в вину. Демагогия, пронизывающая всю жизнь нашей страны, проявлялась здесь в концентрированном виде.
А здесь, как назло, по дороге на аэродром в Ланчжоу-Фу имелся китайский дом терпимости, на случай посещения которого, судя по всему, и приготовил амуницию погибший комэск. С этим домом терпимости все получалось, как на грех. Он находился метрах в двадцати от дороги, по которой мы проезжали два раза в день на аэродром и с аэродрома. Впереди ехала трехтонка, в кузове которой на скамейках сидело десятка два молодых, полных сил, отлично питавшихся и оторванных от своих семей мужчин: летчиков и техников, не всем из которых предстояло вернуться домой. А на балконе двухэтажного здания, сложенного из самана, под брезентовым тентом стояли китайские красавицы, миниатюрные женщины, многие весьма смазливые, одетые в красивые шелковые халаты, с причудливо закрученными прическами, приходившие в возбуждение при появлении нашего грузовика. Женщины делали приглашающие жесты, всячески кокетничали и призывно кричали: «Маскау, ху-ля-ля!» Последнее слово, как нам объяснили, по-китайски означает: «Идите к нам!» Знакомое буквосочетание, звучащее в нем, которое можно прочесть в России на любом заборе, приводило в неописуемый восторг наших бравых пилотов и техников. Мы с командиром, плетясь за грузовиком на легковой машине «Форд-8» для присмотра за личным составом, только за голову хватались. А здесь еще гуманная мадам Чан-Кай-Ши, жена генералиссимуса, министр авиации Китая, узнав о прибытии большой группы советских летчиков, приказала соорудить для их повседневных нужд, недалеко от аэродрома, новые дома терпимости и укомплектовать их кадрами с полным объемом предоставляемых услуг. Немножко выручала нас наша разведка, которая сообщила, что коварные японцы и здесь напакостили, подсунув в дома терпимости, предназначенные для наших летчиков, женщин, зараженных венерическими заболеваниями. Да плюс ко всему был строгий приказ, запрещающий нашим летчикам посещать подобные дома, за невыполнение которого нарушителей сразу откомандировывали на родину с весьма неприятными препроводительными документами. По слухам, одна из эскадрилий понесла по этой причине немалые потери, после посещения борделя в Чунцине — всех откомандировали на Родину. Однако, когда я поближе познакомился с работниками оперпункта в Ланчжоу-Фу, то обнаружил, что японские диверсии их не так уж и напугали. Со знанием дела они описывали меблировку и убранство комнат в публичном доме, существующие там порядки. Например, альбом-справочник, где под фотографией каждой китайской красавицы был обозначен рост, вес, возраст и другие необходимые данные. Хорошо знали наши представители и цену услуг. В их рассказах чувствовался личный опыт. Например, бандершу, распределявшую товар, они называли «Мегера» и подробно описывали ее замашки. По этой же информации китаянки очень любили русских за их щедрость, что всегда связывали с широтой души, а я склонен относить к эффекту человека, который вырвался из темницы и спешит глотнуть воздуха, пока его не упрятали обратно.
В моей комиссарской работе мне немало помогало китайское небо в прямом и переносном смысле. Нужно же было чем-то заниматься по вечерам летчикам и техникам, если их не пускали поразвлечься, к чему постоянно призывал неуправляемый Корниенко. «Комиссар, я хоть раз схожу с китаянками поиграться». После моего отказа Корниенко начинал, как и вся Красная Армия, бурчать на комиссаров, которые мешают жить, не разрешая не выпить, ни закусить, не сходить к женщине. Но я усаживал Корниенко вместе со всеми любоваться вечерним китайским небом. А полюбоваться было на что. Важно выплывала огромная, как кубанский арбуз, желтая, как лица китайцев, мадам — Луна. Было видно как днем. Хуан-Хе серебрилась в лунном сиянии. На темно-голубом небе, иногда просто черном, проступали невиданно большие звезды в незнакомых нам сочетаниях созвездий. Не было привычных нам крестов да повозок — казалось, небо испещрено иероглифами. Все было удивительным, дразнящим и даже утомляющим своей необычностью. Находились знатоки созвездий, рассказывающие о них. И я бы сказал, что вечера мы проводили нескучно. Лишь Корниенко время от времени шумно вздыхал, как утомленный буйвол, тоскующий по ласке.