Русские писатели о евреях. Книга 1
Шрифт:
— Пойми меня, Сара, ради Бога. Я твоего отца помиловать не могу, а генерал может. Пойдем к нему.
— Да его пока повесят, — простонала она.
Я оглянулся. Писарь стоял невдалеке.
— Иванов, — крикнул я ему, — сбегай, пожалуйста, туда к ним, прикажи им подождать, скажи, что я пошел просить генерала.
— Слушаюсь-с…
Иванов побежал.
Нас к генералу не пустили. Напрасно я просил, убеждал, наконец, даже бранился… Напрасно бедная Сара рвала волосы и бросалась на часовых: нас не пустили.
Сара дико посмотрела кругом, схватила обеими руками себя за
Жид увидел нас и кинулся на шею дочери. Сара судорожно схватилась за него.
Бедняк вообразил, что его простили. Он начал уже благодарить меня. Я отвернулся.
— Ваше благородие, — закричал он и стиснул руки. — Я не прощен?
Я молчал.
— Нет?
— Нет.
— Ваше благородие, — забормотал он, — посмотрите, ваше благородие, посмотрите… ведь вот она, эта девица — знаете — она дочь моя.
— Знаю, — отвечал я и опять отвернулся.
— Ваше благородие, — закричал он, — я не отходил от палатки! Я ни за что… — он остановился и закрыл на мгновение глаза. — Я хотел ваших денежек, ваше благородие, нужно сознаться, денежек… но я ни за что…
Я молчал. Гиршель был мне гадок, да и она его сообщница…
— Но теперь, если вы меня спасете, — проговорил жид шепотом. — Я прикажу… я… понимаете?.. Все… я уж на все пойду…
Он дрожал, как лист, и торопливо оглядывался. Сара молча и страстно обнимала его. К ним подошел адъютант.
— Г-н корнет, — сказал он мне, — его превосходительство приказали арестовать вас. А вы… — Он молча указал солдатам на жида, — сейчас его…
Силявка подошел к жиду.
— Федор Карлыч, — сказал я адъютанту (с ним пришло человек пять солдат), — прикажите, по крайней мере, увести эту бедную девушку.
— Разумеется. Согласен-с.
Несчастная едва дышала. Гиршель бормотал ей на ухо по-жидовски. Солдаты с трудом высвободили Сару из отцовских объятий и бережно отнесли ее шагов на двадцать. Но вдруг она вырвалась у них из рук и бросилась к Гиршелю.
Силявка остановил ее. Сара оттолкнула его, лицо ее покрылось легкой краской, глаза засверкали, она протянула руки.
— Так будьте же вы прокляты, — закричала она по-немецки, — трижды прокляты, вы и весь ненавистный род — проклятьем Даонна и Аворона, проклятьем бедности, бесплодия и насильственной, позорной смерти! Пускай же земля раскроется под вашими ногами, безбожники, безжалостные, кровожадные псы…
Голова ее закинулась назад… она упала на землю… Ее подняли и унесли.
Солдаты взяли Гиршеля под руки. Бедняк замирал от страха…
— Ой, ой, ой! — кричал он. — Я расскажу… много расскажу. Господин унтер-вахмистер, вы меня знаете. Я фактор, честный фактор. Не хватайте меня, постойте еще минутку, минуточку, маленькую минуточку постойте! Пустите меня: я бедный еврей. Сара… где Сара? О, я знаю! Она у квартир-поручика (Бог знает, почему он меня пожаловал в такой небывалый чин). Г-н квартир-поручик. Я не отхожу от палатки. (Солдаты взялись было за Гиршеля… он оглушительно взвизгнул и выскользнул у них из рук.) Ваше превосходительство!.. Помилуйте несчастного отца семейства. Я дам десять червонцев, пятнадцать дам. Ваше превосходительство!.. (Его
— Пощадите! Смилуйтесь! Господин квартир-поручик! Сиятельство ваше… господин оберт-генерал и главный шеф!
На жида надели петлю. Я закрыл глаза и бросился бежать.
Я просидел две недели под арестом. Мне говорили, что вдова несчастного Гиршеля приходила за платьем покойного. Генерал велел ей выдать сто рублей. Capy я более не видал. Я был ранен: меня отправили в госпиталь, и когда я выздоровел, Данциг уже сдался, — и я догнал свой полк на берегах Рейна.
Николай Лесков. Жидовская кувырколлегия
Глава первая
Дело было на святках после больших еврейских погромов. События эти служили повсеместно темою для живых и иногда очень странных разговоров на одну и ту же тему: как нам быть с евреями? Куда их выпроводить, или кому подарить, или самим их на свой лад переделать? Были охотники и дарить, и выпроваживать, но самые практические из собеседников встречали в обоих этих случаях неудобство и более склонялись к тому, что лучше евреев приспособить к своим домашним надобностям — по преимуществу изнурительным, которые вели бы род их на убыль.
— Но это вы, господа, задумываете что-то вроде «египетской работы», — молвил некто из собеседников… — Будет ли это современно?
— На современность нам смотреть нечего, — отвечал другой: — мы живем вне современности, но евреи прескверные строители, а наши инженеры и без того гадко строят. А вот война… военное дело тоже убыточно, и чем нам лить на полях битвы русскую кровь, гораздо бы лучше поливать землю кровью жидовскою.
С этим согласились многие, но только послышались возражения, что евреи ничего не стоят как воины, что они — трусы, и им совсем чужды отвага и храбрость.
А тут сидел один из заслуженных военных, который заметил, что и храбрость, и отвагу в сердца жидов можно влить.
Все засмеялись, и кто-то заметил, что это до сих пор еще никому не удавалось. Военный возразил:
— Напротив, удавалось, и притом с самым блестящим результатом.
— Когда же это и где?
— А это целая история, о которой я слышал от очень верного человека.
Мы попросили рассказать, и тот начал.
— В Киеве, в сороковых годах, жил некто полковник Стадников. Его многие знали в местном высшем круге, образовавшемся из чиновного населения, и в среде настоящего киевского аристократизма, каковым следует, без сомнения, признавать «киевских старожилых мещан». Эти отпили тогда еще воспоминания о своих магдебургских правах и своих предках, выезжавших, в силу тех прав, на днепровскую Иордань верхом на конях и с рушницами, которые они, по команде, то вскидывали на плечо, то опускали «човстым кинцем до чобота!» Захудалые потомки этой настоящей киевской знати именовали Стадникова «Штаников»; так, вероятно, на их вкус выходило больше «по-московски» или просто так было легче для их мягкого и нежного произношения.