Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века

Потапчук И. В.

Представитель прокурорского надзора начал свою речь с того положения, что напрасно обвиняемый оправдывается законом, что он по закону не прав, и видел как бы дерзость со стороны обвиняемого, что он неверно сослался на закон. Но представитель прокурорского надзора делает ссылку на закон, да не на тот. Он не упоминает вам о том, что обвиняемый князь Оболенский— частный человек, что он не служит, не принадлежит к составу банка и что таким образом известный закон, который относится к служащим, не может быть применим к нему, как к частному лицу. Между тем это вопрос огромной важности. Что такое служебный подлог? Ложные сведения, включенные в какой-либо документ лицом, находящимся на службе, будут служебным подлогом, ложные же сведения, включенные в правильно составленный документ, для частного лица не составляют преступления подлога. Если представителем обвинительной власти была сделана ссылка на закон, направленная к обвинению обвиняемого в дерзости, в заведомо ложной ссылке на закон, то он не прав. Закон против прокурора, так как князь Оболенский — не служащий, не поверенный банка, а постороннее лицо. Между тем впечатление сделано. Обвиняемый имеет вид говорящего заведомую неправду.

Второе впечатление направлено было исключительно к подрыву нравственного доверия к человеку, пользовавшемуся до суда хорошим положением в свете. Князь Оболенский был с рождения и богат, и счастлив. В 34 года он имел видный чин, был близок ко двору, был лично известен покойному Государю Императору, служил более 10 лет предводителем дворянства; у него было прошлое, которым он имел основание гордиться и которое невольно

вызывало сострадание к его настоящему положению. Это сострадание нужно было подорвать. Чем? Насмешкой. Смех, конечно, орудие могущественное. Как же удобнее посмеяться над обвиняемым? И вот создается выражение «патриотический подрядчик». Первую часть речи представитель обвинения закончил тем, что он высказал: «В следующей части речи я вас познакомлю с человеком, который из патриотизма предпринимал сухарные подряды». Между тем, заметьте, эти слова: «патриотический подрядчик» были произнесены не князем Оболенским и не его защитой, а свидетелем. Это слово нечаянно вырвалось в самом конце у свидетеля, которого само обвинение лишает всякого доверия. Свидетеля спрашивали, как был выполнен подряд, хорошо ли? И свидетель отвечал, что хорошо и настолько добросовестно, что он считал выполнение подряда князя Оболенского патриотическим делом. Но слова эти так и следовало бы оставить на ответственности свидетеля. Притом, вопрос, как понимал их свидетель? Может быть, лишь так, что солдаты не были окормлены гнилыми сухарями и что вообще по подряду не делалось того, чем прославились другие подрядчики. Итак, сравнение без всякого основания сделано, и впечатление получено. Начинается игра словами «патриотический подряд», «патриотический сухарь». Далее, князь Оболенский не был никогда интендантом; интенданты заслужили нехорошую славу в прошлую войну, но князь Оболенский имел касательство к подрядам, отчего не называть его интендантом и не приурочить его к интендантству. И вот читаются депеши и письма, касающиеся Сестрорецкого завода, подряда на ружья. Обвинение утверждает, что подряд был принят в 18 рублях и говорит, что таким образом 6 или 7 рублей взято барыша на ружье. Но о подряде на ружья нигде ни слова нет, и князь Оболенский этого подряда не принимал и никаких барышей не имел. Затем, говорилось о сухарях пшеничных в Варшаве. Князь возражал, что сухари в Варшаве были пшеничные, прокурор говорит, что нет. Но разве князь Оболенский обвиняется в недоброкачественном исполнении подряда, взятого в Варшаве, которого он, кстати сказать, никогда не брал? Между тем целая часть речи представителя прокурорского надзора была посвящена именно разговорам о Сестрорецком заводе, о сухарях и заканчивалась игрой на словах «патриотизм и сухари».

Но и этого мало. Нужно представить обвиняемого человеком коварным. Представитель прокурорского надзора говорит, что князь Оболенский без всякого основания очернил здесь перед вами свидетеля Вейденгаммера, который, по-видимому, составлял один из столпов обвинения, и потому прокурор принял его под свою защиту. Обвинитель говорил много о том, что свидетель — отсутствующий и не мог себя сам защищать, упомянул он о том, что выражения князя Оболенского о Вейденгаммере могут отразиться печально на участи самого обвиняемого. Кто же такой этот Вейденгаммер? Это человек, в течение нескольких лет близко стоявший к князю Оболенскому, знавший, быть может, его тайны, его семейное положение, пользовавшийся его доверием и имевший от него полнейшую законную доверенность. Этот человек имел бы право по закону прийти в суд и сказать: «Я ничего не знаю в таких делах, которые мне известны лишь в силу доверенности». Но человек этот, из бедняка сделанный князем Оболенским богатым, им же облагодетельствованный, выливает целое море обвинений против бывшего своего доверителя, которому он был всегда обязан. Говорил он сам по себе неправду и говорил ее о человеке, облагодетельствовавшем его. Князь Оболенский принимает на себя всю тяжесть того заключения, которое высказал здесь свидетель Зарин, служивший у него в конторе. Зарин — человек известный, человек почтенный, и он возмущен тем, что видел. Он не отступает от своих слов и готов здесь на суде подтвердить, что это правда. Но это все ставится в вину самому князю Оболенскому, и чтобы опозорить его, говорят, что это свидетель защиты. Я не могу так смотреть на свидетелей защиты, как смотрит представитель прокурорского надзора и, вообще, полагаю, что свидетелей нельзя сторонам опорочивать только потому, что они вызваны противоположной стороной — обвиняемым или защитой. Важно внутреннее значение свидетельских показаний. Но недостаточно было представить князя Оболенского недобросовестным подрядчиком, выставить его коварным человеком, нужно еще обвинять его и в мошенничестве, хотя в обвинительном акте не говорится о мошенничестве и к такому обвинению защита не готовилась, да оно, впрочем, и не предъявляется, а о нем говорится так, кстати. В обвинительном акте действительно упоминаются известные факты, касающиеся риго-тукумских акций, но чтобы эти факты подводились под понятие растраты и чтобы там содержалось слово «растратчик», которое произнес здесь прокурор, относя его к обвиняемому Оболенскому, защита не ожидала.

Признаюсь, если вас будут обвинять в одном преступлении и к нему будут пристегивать другое, чтобы усилить первое, недостаточно сильное для достижения желаемого результата, то это явно будет идти вразрез с правосудием, даже будет в ущерб правосудию, будет искажать истину, а не разъяснять ее. Это предисловие касается эпизода с риго-тукумскими акциями. Самое тяжелое время Кронштадтского банка было в декабре 1878 года. Некто Шапиро обратился к Шеньяну с просьбой реализовать акции Риго-Тукумской железной дороги. Какие между ними были условия по этому предмету, это по делу осталось неизвестным. Шеньян, в свою очередь, обратился с просьбой к князю Оболенскому о реализации тех же акций. Князь Оболенский сам их не реализует, но поручает это Вейденгаммеру. Для этого при деле имеется целый ряд депеш и писем, касающихся этих акций. С половины декабря Вейденгаммер пишет и телеграфирует Шеньяну. 31 декабря 1878 г. выданы с акциями расписки Вейденгаммером и сами акции закладываются Вейденгаммером 3 января 1879 года; суммы, вырученные за них, входят в общую сумму, о которой месячные отчеты посылаются Шеньяну. Есть ли тут следы существования какого-нибудь специального договора между князем Оболенским и Шеньяном о реализации этих акций? Нет, ничего подобного не было. Эти акции присланы были в общей сумме других акций, которые высылались для сухарного дела и отчасти для платежа по обмену вкладных билетов, которые в это время предъявлялись в Кронштадтском банке. Свидетель Шапиро, первоначальный собственник акций, как от него ни добивались наши противники, на вопрос, кому он верил, Шеньяну или князю Оболенскому, отвечал здесь, что он имел дело с Шеньяном и верил только ему. Со стороны защиты Шеньяна были возражения по этому предмету. Она старалась доказать, что дело шло о других акциях, а не о тех, с которыми выдана расписка 31 декабря, что все телеграммы и письма относятся к другим акциям, именно к следующей партии, которую Шеньян желал заложить. Но опять тут вышло смешение цифр. Защита Шеньяна не обратила должного внимания на то, что расписка относится к декабрю 1878 года, а залог акций совершен был лишь 1 января 1879 года. Все эти депеши и письма, на которые были сделаны ссылки, относятся к концу декабря 1878 года. О всех действиях, следовательно, по риго-тукумским акциям Оболенского, Вейденгаммера Шеньян был своевременно предупрежден. Но если бы и было какое-нибудь обвинение против князя Оболенского в обмане Шеньяна, а не Шапиро, то его нужно было предъявить раньше; нельзя предъявлять обвинение в обмане на суде, тем более, когда свидетель Шапиро удостоверил нас здесь, что никогда обманут Оболенским не был. Было ли какое-нибудь доказательство того, что Шапиро был в каких-нибудь договорных отношениях с князем Оболенским? Ровно никаких. Если бы были договорные отношения между ними, то ведь были бы какие-нибудь документы, остались бы какие-нибудь следы. Если показание Шеньяна настолько важно, то почему по этому предмету не было составлено обвинения? Не знаю для

чего вводится этот инцидент обвинением: в виде прибавки или украшения для того, чтобы по возможности очернить личность подсудимого и подорвать его доверие, его кредит, или же это сделано для того, чтобы восстановить друг против друга двух обвиняемых: Шеньяна против князя Оболенского и князя Оболенского против Шеньяна. Князь Оболенский имел бы, конечно, многое сказать против Шеньяна, потому что считает его во многом виновником своего положения, но не говорит же он ничего об этом или говорит весьма мало. Давать особую веру показаниям обвиняемых друг против друга не следует. Почему непременно обвинение верит Шеньяну? Я не представлял возражений против многих показаний Шеньяна, потому что знаю, что всякий отнесется к его показанию как к показанию подсудимого. Но чего я решительно не понимаю и не оправдываю, это сопоставления прокурорским надзором эпизода риго-тукумских акций с открытым письмом, написанным князю Оболенскому тульскими дворянами в память его долгой службы, добрых и полезных дел; прокурор как бы удивлялся этому письму и ставил как бы в вину обвиняемому появление письма здесь на суде. Но представитель прокурорского надзора забыл, вероятно, что губернский предводитель дворянства по закону дает, если находит это нужным, одобрительные аттестаты о поведении дворян. Письмо могло быть изложено в тех или других выражениях, но во всяком случае самое происхождение этого письма является согласно с духом закона.

Представитель обвинительной власти забыл, что в дворянском обществе по закону перед открытием собрания читаются вслух сведения о тех лицах, которые находятся под судом. Дворянство вообще имеет корпоративные условия, признанные государством, от которых нельзя отрешиться. Если человек, служивший долго предводителем дворянства, обвиняется в совершении проступка, который, по мнению многих и многих лиц, знавших его, представляется невероятным, получает открытое письмо, подписанное сотней лиц, с выражением доверия и уважения, что тут худого? Подписавшие такое письмо поддерживают обвиняемого с нравственной стороны и тем оказывают его защите сущее благодеяние. Отзывы лиц, знавших прошлую службу обвиняемого в таком деле как настоящее, имеют огромное значение, потому что настоящее дело есть хотя и не служебное, а близко соприкасается со служебным. Князь Оболенский несет все тяжести служебного обвинения, будучи частным лицом. По служебному делу закон обязывает читать о всяком чиновнике, преданном суду, его формулярный список, и он был прочтен здесь по моей просьбе. Следовательно, по закону нравственное прошлое человека должно быть принято в соображение точно так же, как принимается обвинением справка о прежней судимости обвиняемого. Если князь Оболенский имел несчастие быть судимым и не представил бы тех удостоверений о своей личности, которые были представлены, то он не мог бы доказать свое прошлое, что он не тот обанкротившийся, зарвавшийся, недобросовестный спекулятор, разгуливавший по узкой границе гражданского и уголовного права, которого желает представить в нем вам обвинительная власть.

Князь Оболенский пользовался уважением своих сограждан, он выбирался в предводители дворянства двух уездов, он, наконец, нес общественную службу, председательствовал в съезде, в рекрутском присутствии и участвовал в делах дворянской опеки, оказывал помощь вдовам, сиротам, помогал многим и многим лицам. Если человек, выросший, родившийся и действовавший в течение долгого времени в известной местности, представляет вам свидетельство о себе местных жителей, как можно относиться к такому свидетельству с недоверием, как можно сопоставлять особенно открытое письмо, о котором идет речь, с эпизодом о риго-тукумских акциях в том виде, как оно нарисовано обвинением? Я полагаю, господа присяжные заседатели, что приемы подобного рода нисколько не разъясняют дела обвинения, а только затемняют его.

Князь Оболенский по большей части молчал, несмотря на все обвинения, сыпавшиеся на него; он не считал нужным возражать Шеньяну по многим предметам, хотя, может быть, эти возражения принесли бы ему пользу. Но представитель обвинительной власти и тут заподозрил его — в чем? В недостаточном великодушии по отношению к Шеньяну потому только, что защита Оболенского спросила одного из свидетелей — кассира и секретаря Шеньяна Абеля, сколько тот тратил в год. И получила ответ, что 25 тысяч рублей в год. Прокурорский надзор нашел эту цифру очень нормальной при миллионных оборотах Шеньяна, как он выразился. Ввиду этого прокурор строил целый ряд догадок и спрашивал: а сколько проживал князь Оболенский? Из всех обвиняемых один Оболенский представил несомненные доказательства того, что у него имущество есть или, по крайней мере, было, потому что он объявлен теперь несостоятельным должником не более, впрочем, двух месяцев назад. Не забудьте, что у него, оказывается, 65 тысяч рублей находятся в конкурсной массе, а в 1874—1875 годах, когда еще не последовало знакомства князя Оболенского со злополучным Кронштадтским банком, состояние его было, конечно, больше, оно простиралось вместе с жениным всего до шести тысяч десятин земли, хотя и заложенных. Невероятно, следовательно, не заметить, что состояние его доходило до 250 тысяч рублей в то время. Вам известно, что имения его были в Богородском и Епифанском уездах и что в этих местах имения вообще доходны.

Представитель обвинительной власти говорит вам, что несостоятельность князя Оболенского объявлена в 5 миллионов 300 тысяч рублей, но при этом им упущено было из виду обратить внимание ваше и на то, что из этих 5 миллионов 300 тысяч рублей 3 миллиона 200 тысяч рублей составляют претензию конкурсного управления Кронштадтского банка, основанную частью на тех вкладных билетах, которые возвращены, и тех векселях, которые были представлены собственно в обеспечение по тем же вкладным билетам. Но об этом речь еще впереди. Здесь много говорилось о вкладных билетах, которые, как полагал представитель обвинения, реализировались по двугривенному за рубль. Князь Оболенский отвергает это. Но допустим, что это справедливо, тогда каким образом относиться к тем лицам, которые платили по двугривенному, а желают получить по рублю! Затем, в конце 1878 года, когда были приняты действенные меры к выкупу вкладных билетов, сколько было выплачено лишних процентов, такого рода денег, которые при нормальном положении дела никогда бы не были уплачены. Так что в общей массе претензий, заявленных конкурсу, найдется очень много искусственно преувеличенных.

По окончании изложения всех тех пунктов обвинения, которые были разобраны мной и которые, по моему мнению, заключали в себе обстоятельства, не относящиеся к делу, представитель прокурорского надзора заключил свою речь выраженной им уверенностью, что он выяснил вам обвинение, взведенное против князя Оболенского. Между тем об экспертизе он не сказал ни слова, о подлоге говорил в самых общих чертах, не разъяснил, что князь Оболенский частный человек и что смысл служебного подлога едва ли может относиться к нему. Затем он старательно называл его сухарным подрядчиком, стараясь пристегнуть его к семье интендантов и к тем банковским дельцам, которые возбудили в последнее время негодование в обществе. Все это должно было, вероятно, помогать обвинению. Конечно, если на деревенской ярмарке, где много народа, закричать «Конокрад», то этим словом можно заставить убить самого невинного человека. Толпа бросится и разорвет. Я думаю, что лет двадцать тому назад, когда у нас в Петербурге была эпидемия пожаров, то достаточно было указать на улицу, крикнуть на человека «Поджигатель», чтобы он погиб. Я полагаю точно так же, что в настоящее время не безопасно усиливать обвинение, привязывая человека к банковскому делу, в котором он был случайным участником!

Переходя ко второй части своих возражений, я должен, господа присяжные заседатели, прежде всего обратить ваше внимание на несколько судопроизводственных вопросов, касающихся настоящего дела и имеющих огромную важность. В обвинительном акте указаны те статьи закона, на основании которых обвиняется князь Оболенский. Это статьи 1690 и 1697, в одной из которых говорится о подлогах в крепостных актах и закладных. Следовательно, князь Оболенский обвиняется за составление подложных нотариальных актов по вопросу о вкладных билетах. Подводить вкладные билеты, о которых здесь идет речь, под понятие подложных нотариальных актов, весьма трудно. Очевидно, если князь Оболенский не обвиняется на основании прямого закона, то обвиняется по аналогии.