Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Она будет прежде всего касаться Массари и Эрганьянца. Вспомните стоявшую пред Вами несчастную опиравшуюся на костыли старушку, которая благодаря сыну сидела в долговом отделении и потом состояла под конкурсом, масса которого доходила до 300 тысяч рублей; припомните, когда ее спрашивали по делу, она говорила: «Спросите сына, я ему все доверила; какие у меня долги? Разве рублей сто?» Впечатление, которое произвела эта старуха, врезалось в нашей памяти: то была мать, опечаленная положением сына, но мать, этим сыном обобранная, дошедшая до нищеты; то была мать, не сказавшая слова в укор сыну, и рядом с ней мы видела двух людей. Первый из них — Массари, с вечно бродящей на чертах хитрой и тонкой улыбкой; он говорил перед нами долго и много, его как-то трудно было понять и никакого конечного вывода из его показаний сделать было нельзя, у него все как будто скользит, как будто он везде оставляет себе выходы и лазейки. Вы видели также другого старого человека; я говорю об Эрганьянце. Г-жа Массари, вы помните, к началу 60-х годов имела хорошее состояние. Имение ее в Горбатовском уезде было оценено в 38 тысяч; на нем лежал только один долг в 15 тысяч Приказу общественного призрения; имением этим заведовал сын Массари, и вскоре обременил его запрещениями, появились взыскания в 26 тысяч по векселям сына, по которым поручилась мать. В 1866 году Массари взял от матери доверенность на управление всеми ее имениями с неограниченным правом кредита; каким образом он пользовался этим правом, доказывает скоро выросшая конкурсная сумма в 300 тысяч. Когда на имение был наложен секвестр и оно было взято под опеку,
Указав на разорение старушки г-жи Массари, г. обвинитель в дальнейшем изложении доказывал невероятность того факта, чтобы Массари мог верить фантастическому рассказу Эрганьянца, действовал с ним сознательно заодно.
Вторым же изложено в обвинительной речи дело Давидовского о выдаче им векселей от имени своей матери и сестер по несуществующей доверенности. На это дело обвинитель указывал как на имеющее значение для определения прошлого в жизни подсудимого Давидовского. В заключение обвинитель просил присяжных обратить особенное внимание на то, что с этих пор Давидовский начинает заниматься комиссионерством. Этой профессии в настоящем деле принадлежит громадная роль. «Подсудимый Давидовский сознался на суде в составлении подложных векселей от имени своей матери и сестры и своим высокомерным сознанием хотел как бы купить право на оправдание. Он доказывал и настаивал, что это сознание было вполне добровольное и искреннее. Но если бы даже это и была правда, то что же из этого следует? Разве вследствие сознания преступление перестает быть преступлением и обращается в действие похвальное? Но мне не верится, чтобы сознание Давидовского вытекало из благородных побуждений. Мне сдается, что не свойственно характеру Давидовского, насколько этот характер выяснился на суде, чистосердечное сознание и раскаяние. Мотивом для сознания послужила ненависть его к Ольденбургу, ненависть, которая ясно сквозила через все объяснения подсудимого, ненависть, быть может, за те высокие проценты, которые брал ростовщик Ольденбург с Давидовского. Давидовский имел в виду отомстить Ольденбургу и посадить его на скамью подсудимых».
Покончив с делом Ольденбурга, г. товарищ прокурора перешел к другим обвинениям, располагая их в хронологическом порядке совершения преступлений, и перешел к делам о Долгорукове. Прежде чем приступить к изложению обвинений по этим делам, обвинитель представил характеристику личности подсудимого Долгорукова. «Не будем преувеличивать,— сказал он,— излишества всегда вредны. Я не буду говорить вам, что перед вами стоит закостенелый преступник, опытный во всевозможных проделках, я этого не скажу, потому что это было бы неверно. Немного нам рассказывал подсудимый о своей прошлой жизни, и в деле вообще имеется мало сведений, из которых можно было вывести полную характеристику личности подсудимого. Подсудимый говорил нам о своем происхождении, титуле, о том, что фамилия Долгорукова запоминается легче, нежели Иванова, Петрова и пр., говорил также о своих родственниках. О княжеском титуле здесь не время и не место говорить, в особенности после тех перемен, которые произошли в судьбе Долгорукова. В представленном вчера защитником Долгорукова письме писателя Немирова довольно верно обрисована личность подсудимого. В Долгорукове особенно резко бросается в глаза одна черта: легкость характера, необыкновенное легкомыслие. Получив довольно поверхностное образование, послужив юнкером во флоте, Долгоруков вышел в отставку. Неимение средств заставило его подумать о приискании каких-нибудь занятий. Природная талантливость и отсутствие серьезного образования определили свойство занятий Долгорукова: он посвятил себя в конце шестидесятых годов мелкому литературному труду. В письме Долгорукова, прочтенном вчера, встречается одна замечательная фраза, рисующая нам обстановку, среди которой он жил в то время, и нравственное состояние, в котором он находился. Фраза эта дает ключ для понимания всех последующих поступков Долгорукова и происшедших в нем перемен. «Чувствую,— пишет он,— как все более и более окружающая среда начинает давить меня, чувствую, как все более и более слабеют мои лучшие помыслы». Да, мечты юности исчезли, лучшие помыслы улетучились, и на месте их стали вырастать другие мысли, другие цели и стремления. Это перерождение не подлежит сомнению: работа над ним шла медленно, но верно. Долгоруков сначала робко, нерешительно, затем все смелее и хладнокровнее совершает несколько обманов и мошенничеств. Сначала обман Аренсона, за ним следует Белкин, Дриссен и целая серия обманутых, нанимавшихся в конторе Огонь-Догановского. Два условия способствовали приготовлению почвы для восприятия дурного влияния. Княжеский титул Долгорукова, привычки и вкусы, развитые в нем прежнею жизнью, требовали от него необыкновенных усилий, чтобы честным трудом добыть столько средств, сколько нужно было для жизни, соответственной носимому им княжескому достоинству. Такого запаса трудолюбия в Долгорукове не оказалось, у него не хватило и силы воли ограничить свои потребности до тех размеров, на которые хватило бы его средств, и явилась необходимость искать их где-нибудь в другом месте, в такой области, с которою честная натура Долгорукова ничего общего не имела. Нравственное бессилие, неспособность сопротивляться искушениям сильным и действующим упорно,— таковы черты, характеризующие подсудимого Долгорукова».
Затем обвинитель коснулся в нескольких словах жизни Долгорукова в Петербурге, переезда его в Москву и дурного влияния, оказанного на него обществом Давидовского и др., и перешел к отдельным обвинениям. Изложив обстоятельства, при которых был обманут Батраков, г. товарищ прокурора продолжал: «Долгоруков говорил, что он не называл себя племянником генерал-губернатора, и в этом объяснении есть значительная доля вероятия. Конечно, Долгорукову, хорошо знакомому с условиями великосветской жизни, неловко было самому лично отрекомендоваться посетителям племянником генерал-губернатора. Но он причастен обману уже тем, что позволял, чтоб Андреев распускал подобные слухи. Андреев еще вчера весьма энергично доказывал происхождение Долгорукова от великого князя Михаила Черниговского и родство его с московским генерал-губернатором. Эти усилия Андреева убеждают нас, что он действительно распространял слухи об этом родстве. Здесь не место подробно распространяться об этом, достаточно указать на один документ, прочтенный вчера на суде. Генерал-губернатор благодарит Долгорукова за присланные ему книги и через канцелярию посылает ему 25 рублей. С родственниками, столь близкими, как племянник, не ведут переписку через канцелярию. Главным руководителем при всех обманах был Андреев. Значительный комический талант его, о котором упоминали свидетели, давал ему шансы с успехом разыгрывать разные роли. И вот он является при Долгорукове в ролях наставника-руководителя, управляющего, поверенного, комиссионера и пр.».
Перейдя к обвинению Долгорукова в обмане Попова, г. обвинитель заметил, что «хотя личность самого свидетеля рисуется в крайне неблагоприятном свете, однако это обстоятельство нисколько не избавляет подсудимого от ответственности за обман даже такого лица». От следовавшего за тем обвинения Долгорукова в обмане г-жи Яцевич товарищ прокурора отказался, так как за неявкой в суд г-жи Яцевич и за невозможностью прочесть ее показание в деле не представляется решительно никаких данных для обвинения Долгорукова. По делу об обмане Аренсона обвинитель поддерживал обвинение всецело. «В объяснениях Долгорукова,— сказал он,— замечается косвенное сознание. Бесцеремонность его не дошла до того, чтобы он сказал, что тетка его поручала ему нанять винокура для нее. Сам подсудимый признает свой поступок с Аренсоном неблаговидным. А если бы Долгоруков имел такое поручение от тетки, то в поступке его не было бы ничего неблаговидного». Излагая обстоятельства Белкинского дела, обвинитель остановился на участии в нем подсудимого Адамчевского: «Адамчевский,— сказал прокурор,— участвует только в настоящем деле и потому понятно, что ему
Покончив с делами Долгорукова, обвинитель перешел к Верещагину и начал с подлога векселя Рахманинова. «Подсудимый,— сказал он,— сознался в преступлении, потому что сознание для него безразлично. На предварительном следствии он оговаривал Султан-Шаха, здесь он снял свой оговор. Оговор свой он объясняет тем, что желал получить от судебного следователя какую-нибудь льготу. По словам Верещагина, судебный следователь устроил настоящую травлю подсудимых. Но понимает ли Верещагин, какую роль он играл при этой травле? Об этой роли вы посудите сами. Мы опускаем на нее завесу; на эту тему чем меньше говорить, тем лучше».
Господин обвинитель перешел далее к обману Ашворта, совершенному Топорковым, Верещагиным и Андреевым. Определив долю участия Верещагина, который «под влиянием винных паров и дружбы» выдал подложную запродажную запись, и Андреева, «который много говорит, но никогда не договаривает», г. обвинитель несколько дольше остановился на участии в деле Топоркова. «Настоящее дело,— сказал он,— было дебютом для Топоркова. Топорков может служить наглядным и блистательным примером всесильного и неотразимого влияния среды. Топорков хотел сознаться, первые слова его дышали непритворным чистосердечием и прямодушием и невольно располагали в его пользу. Но эта решетка, эта среда Верещагиных, Протопоповых, эта одежда и пр., сковали подсудимому уста и не дали вырваться из груди словам правды и раскаяния. В конце своего сознания он указал на то, что он сам был обманут Степановым, у которого он будто бы купил землю на векселя, но купчей крепости не получил. Но кто такой Топорков и откуда у него взялись средства для покупки земли? Он кончил курс в уездном училище, служил писарем у посредника полюбовного размежевания, и, приехав в Москву, не имел ничего, кроме того, что имел на себе. Защитник Топоркова представил суду свидетельство о бедности, а известно, как редко выдается такое свидетельство. Обвинение просило бы у вас снисхождения для Топоркова, но запирательство его отняло у него имевшуюся для этого почву».
В порядке хронологической последовательности обвинитель дошел до обвинений, предъявленных против Башкировой. Коснувшись полной разнообразных приключений жизни Башкировой, обвинитель заметил, что повествование ее слишком часто вращалось около разных мужских имен. «Рассказ подсудимой,— сказал г. обвинитель,— вероятно, послужит защите темой для нарисования потрясающей романтической картины», и в виде контраста с этою картиной обвинитель начал изложение обвинения Башкировой в краже с подобранным ключом из соседнего номера Дубровиной. Разобрав улики, обвинитель пришел к заключению, что виновность Башкировой доказана вполне.
«Летом 1871,— так начал г. обвинитель вторую серию обвинений,— собирается в доме Любимова довольно большой кружок молодых людей. Общею целью, соединившею воедино разнородные элементы этого кружка, было добывание денег, охота за чужим карманом. И вот закипает дружная работа. Задумываются и приводятся в исполнение предприятия, в которых смелость замысла спорит с отчетливостью исполнения. В состав этого круга входили Иван Давидовский, Петр Давидовский, которого смерть избавила от земного суда, душа кружка — Шпейер, Либерман,— отчасти Ануфриев, весьма близко стоявший к кружку, Массари, всеми своими помыслами и деятельностью принадлежавший к кружку, Протопопов, Долгоруков, случайно к ним попавший; из женщин — Марья Петрова и Башкирова. 10 человек, не чуждых блеска, открывавшего доступ в хорошее общество, с неудержимыми страстями и аппетитом, с жаждою денег и удовольствий, но без привычки к продолжительному и серьезному труду,— чего не могли они сделать? И вот мы видим, что в продолжение пяти месяцев совершается семь преступлений». После этого г. обвинитель приступил к разбору преступлений, совершение которых приписывал шайке, и начал с подделки Серебряковских векселей.
Подробно разобрав все обстоятельства дела, как они выяснились на суде, и объяснения обвиняемых Дмитриева-Мамонова и Давидовского, обвинитель находил их совершенно неправдоподобными и несогласными с обстоятельствами. «Говорят,— воскликнул обвинитель,— что по настоящему делу нет потерпевшего лица. Вчерашний рассказ подсудимой Шпейер показал нам, что есть потерпевшая, и она сидит за решеткой. Интересы такой потерпевшей не менее дороги для правосудия, нежели всякой другой».
«Не успели высохнуть чернила на Серебряковском векселе,— продолжал обвинитель, переходя к следующему обвинению,— как началось Еремеевское дело, столь искусно задуманное и смело веденное при содействии «дружественного» нотариуса. При исследовании этого дела невольно поражаешься непроходимою нравственною грязью, грубым цинизмом, безотрадным зрелищем гибели человека, обессиленного, порабощенного, доведенного вином до состояния бессловесного животного и преждевременно отнятого у семейства». После нескольких общих замечаний обвинитель приступил к изложению обстоятельств дела со слов Еремеевой, Петрова, умершего Еремеева и др. С особенным вниманием остановился он на последнем акте настоящего дела — на подписании векселя в конторе нотариуса Подковщикова. Не утверждая того, что Еремеев находился в совершенно бесчувственном состоянии, г. обвинитель заметил, что если он и не лишен был способности движения, то все же находился в таком состоянии, что не могло быть сомнения в том, что он не может понять смысла и значения совершаемого документа. Это обстоятельство г. обвинитель доказывал заключением экспертов, которые нашли почерк руки Еремеева в реестре нотариуса ненормальным, и рассказом самого Еремеева, а также другими данными. «Обвинение против нотариуса Подковщикова,— сказал г. обвинитель,— я поддерживаю всеми силами. Этого обвинения требует закон и общество. Нотариус поставлен законом на страже интересов граждан, а Подковщиков под сенью своей нотариальной печати участвовал в обмане. Старый закон говорит, что маклеры и нотариусы, служа частным интересам, должны при всей услужливости оказывать во всех случаях честность и совершенное нелицеприятие, предостерегая своего клиента в случае обмана или вреда, и не должны принимать поручения, в котором усматривают умысел к подлогу или обману. Все эти обязанности были нарушены Подковщиковым. Я не сомневаюсь, что вы произнесете против Подковщикова приговор строгий, который послужил бы примером для других».