Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
Три фактических момента указывает обвинительный акт как доказательство преступной деятельности обвиняемых в нем лиц по Еремеевскому делу. Во-первых, спаивание Еремеева в гостинице «Тверь» и взятие там с него вексельных бланков; по указанию обвинительного акта, там были: Петр Давидовский, Ануфриев, а также приезжал и Шпейер. Как вы слышите, господа присяжные, Либерман, по мнению самого обвинителя, в гостинице «Тверь» не присутствовал. Затем, далее следует взятие безденежного векселя в 20 тысяч рублей на имя Алексея Мазурина в конторе нотариуса Подковщикова, где, по словам обвинительного акта, находились, кроме самого Еремеева, Шпейер, Иван Давидовский и Ануфриев. И здесь также о Либермане не упоминается. Наконец, третий и последний, так сказать, завершающий все дело, момент— это дележ денег, добытых Шпейером от Мазурина по векселю, совершенному Еремеевым у Подковщикова: из этих денег, по обвинительному акту, получают от Шпейера по 200 рублей Иван Давидовский, Ануфриев и Бабашев, причем последний требует еще 1 тысячу рублей. О Либермане же и в этот раз не говорится ни слова. Итак, ни в первом, ни во втором, ни в последнем случае Либерман в деле Еремеевском не принимает ни малейшего участия и ни одним своим действием не выражает того преступного пособничества, которое приписывается ему по обвинительному акту, так что все выводы обвинительного акта по этому предмету являются результатом одних только произвольных соображений обвинительной власти, не подкрепленных никакими фактическими данными. Припомните при этом, что сам умерший ныне Клавдий Еремеев нигде в своих показаниях о Либермане не упоминает, и что жена его
Но, господа присяжные, я скажу вам еще более того: я утверждаю, что все предание уголовному суду Либермана, как по Еремеевскому делу, так и по делу об обмане Попова, есть ни что иное, как один грустный результат прискорбной ошибки правосудия. И вот что в особенности меня удивляет: как обвинительная власть не могла заметить того, что весь образ жизни Либермана, вся его деятельность состоит в полнейшем противоречии как с содержанием обвинительного акта, так и с той характеристикой дела, которая представлена в этом акте? На сотне страниц читаем мы в обвинительном акте рассказы о том, как один подсудимый путем кражи получил известную сумму денег, другой для приобретения денег совершил подлог, третий добыл их через мошенничество и т. д.; уже на первой странице обвинительного акта указывается, как на одну из характеристических черт этого дела, величина суммы, добытой преступлениями и доходящей, по словам обвинителя, до 280 тысяч рублей серебром. Я спрашиваю у обвинителя: пусть докажет он мне, получил ли подсудимый Либерман из этих двухсот восьмидесяти тысяч рублей хотя одну медную копейку? Я обещаю обвинителю вперед, если он докажет мне это, что я ни одного слова не скажу в защиту Либермана. Но обвинитель не может этого доказать, потому что этого не было. Судите же теперь сами, насколько подобное положение подсудимого вяжется с представлением о червонном валете, этом рыцаре легкой наживы, не останавливающемся ни перед каким обманом ради корысти, не стесняющимся никакими нравственными принципами для «золотого тельца», по собственному выражению обвинителя? Насколько идет имя «червонного валета» к человеку, в руках которого во время его заарестования находилась касса с лишком в триста тысяч рублей, которою он заведовал самым честнейшим образом в продолжение почти трех лет? Нет, каким бы позором не было покрыто настоящее дело, я смело, положа руку на сердце, могу сказать, что Либерман в этом деле остается чистым! Его сердцу и уму чужды те преступные замыслы, те беззаконные стремления, которые ему приписывает обвинительная власть; его руки не замараны ни кровью убийства, ни грязью корысти! Мы с любовию останавливаемся на образе Либермана в настоящем деле, мы нравственно отдыхаем при виде этой личности. Не жажда корысти, не алчность добычи, не кража, подлог или мошенничество привели его на скамью подсудимых, но дружба к товарищу детства, которая ввела в обман обвинителя и была единственною причиной того, что Либерман попал в число лиц, обвиняемых по делу клуба червонных валетов. Эта дружба принесла ему с собой в его жизни слишком тяжелое испытание; и это не фраза, не пустые слова. Не пустые слова — его бледное, изможденное лицо в тридцать с небольшим лет от роду; не пустые слова потеря места и общественного уважения, которым пользовался подсудимый; не пустые, наконец, слова — лишение свободы и восьмимесячное заключение в одиночной камере тверского частного дома, в стенах которой не удастся, смею думать, благодаря суду вашему, господа присяжные, обвинительной власти схоронить честь подсудимого, но зато уже вполне удалось схоронить навеки его цветущее до сего времени здоровье! И за что же, за что все это?
Кто-то сказал, что раз разбитая жизнь уже не склеивается более. Если это правда, то единственное утешение для подсудимого осталось теперь в том, чтобы услышать от вас, гг. присяжные, приговор, которым вы публично засвидетельствуете его невинность по настоящему делу. Этот приговор будет ему служить нравственною опорою и утешением до конца его жизни. Вместе с ним прозвище «червонного валета» отойдет для подсудимого навсегда в область страшного прошедшего, и возвратится ему снова его прежнее человеческое имя. В ту последнюю минуту, когда вы будете писать ваш приговор, который решит участь подсудимых, остановитесь со вниманием на имени Эрнеста Либермана и отнеситесь к нему не только с холодным беспристрастием судей, но с теплым, сердечным человеческим участием, которого он вполне достоин. Вы люди, и я глубоко уверен в том, что вам, выражаясь словами древнего человека, не чуждо ничто человеческое. Когда вы вспомните все сказанное мною о Либермане и восстановите в вашей памяти его деятельность по настоящему делу, то я полагаю, что ни у кого из вас в душе не сыщется для него слова осуждения, но что совесть ваша, ни на минуту не задумываясь, ни минуты не сомневаясь, подскажет вам произнесть о нем приговор оправдания, которого он поистине заслуживает. Произнося такой приговор, вы, господа присяжные, не только сотворите правый суд, но вы, вместе с тем, сделаете и великое благое дело, дело ваше, святее которого, быть может, не знает людская деятельность,— вы спасете невинного гибнущего человека...
Защитник Подковщикова присяжный поверенный Харитонов, начав с указания на то, что обвинение против Подковщикова явно неосновательно, опровергал существование в этом деле организованного преступного сообщества, находил лишь отдельные преступные данные, искусственно соединенные волею обвинительной власти в одно общее уголовное дело в ущерб интересам подсудимых, в особенности Подковщикова, который впервые увидал многих подсудимых на суде и не имеет с ними ничего общего, и перешел к детальному рассмотрению предъявленного против Подковщикова обвинения. Все обвинение сводится к тому, что нотариус Подковщиков 14-го августа 1871 г. засвидетельствовал документы Еремеева, находившегося будто бы в бесчувственно-пьяном состоянии. Это обвинение основано на оговоре Шпейера и на показании самого покойного потерпевшего Еремеева. Но оговор Шпейера вполне опровергается показанием другого обвиняемого, Давидовского, а показаний Еремеева, данных следователю, было два, причем, давая второе показание, Еремеев отказался от первого. Между тем г. прокурор ссылается на первое показание, от которого сам Еремеев отказался, и утверждает, что Еремеев был в конторе в бесчувственно-пьяном состоянии. Если Еремеев был в конторе нотариуса в таком состоянии, то он и не мог помнить того, что с ним там происходило, между тем как его поверенный Петров писал заявление Мазурину о безнадежности векселей со слов самого Еремеева, значит, Еремеев все помнил и сознавал и не был в бесчувственном состоянии. Приведя еще несколько данных в пользу невиновности Подковщикова, защитник перешел к экспертизе и сличению почерков Еремеева, произведенных учителями чистописания. Теория и практика уголовного процесса ясно доказывают всю невозможность ставить исход уголовного дела в зависимости от решения вопроса ненаучного характера, как в данном случае.
Защитник Протопопова присяжный поверенный Пагануцци, рассматривая преступления, в которых обвинялся Протопопов, находил, что во многих случаях этот последний был сам обманут, являлся орудием в руках более ловких людей: Шпейера, Крадовиля, которые пожинали плоды его усилий, и просил у присяжных заседателей снисхождения к нему.
Защитник Соколовой присяжный поверенный Куперник. Господа присяжные! Я защитник мещанки Соколовой, обвиняемой в пособничестве по делу о краже у Артемьева. Уже эта необходимость рекомендации показывает вам, какую важность имеет соединение в одном процессе такой массы лиц и преступлений и такого числа лет, какое мы видим в этом препрославленном деле валетов. Обвинитель указал вам, что это соединение очень выгодно для обвинения. Я с ним совершенно согласен и нахожу нужным прибавить только, что это выгода, не вытекающая из деяний каждого из подсудимых, и что это очень невыгодно для них. В таких делах часть «славы», часть преступности одних падает на всех других без всякой их в том вины и окрашивает в особый цвет их личность и поступки. Это опаснее в настоящем процессе, потому что большая часть дел, в нем рассматриваемых, принадлежит к категории дел так называемых «грязных». Нередко мы видим случаи, когда лицо, совершившее безусловное нарушение закона положительного, тем не менее, пользуется участием, уважением и сочувствием общества. Таковы нарушители законов о печати, политические преступники и т. д.; ничего подобного нет в этом деле. В делах, подобных настоящему, положение защиты рядом с обвинением труднее обыкновенного. Вообще, нельзя не остановить вашего внимания, господа, на различии положений обвинителя и защитника вообще и в особенности по делам, подобным настоящему. Обвинение является во всеоружии закона, оно опирается на столь любезный людям принцип возмездия, оно является представителем общественной самозащиты, выразителем того презрения и негодования, какое общество питает к преступлениям и преступникам. Совсем другое дело защита. Ее задача понять, объяснить преступление, восстановить, оправдать человека,— дело трудное, неказистое, но зато глубоко человеческое. Доказывать наперекор всеобщему презрению и негодованию, что преступник — человек падший, глубоко падший, все-таки человек, что в нем не все погибло, что в нем еще есть искра божества, что нельзя окончательно отвернуть лицо свое от него, что можно найти для него в сокровенной глубине человеческой совести слово любви, утешения и прощения — какая это трудная, но какая высокая задача! Обвинять, топтать, позорить и клеймить падшего человека легче, чем протянуть ему руку помощи, гораздо легче, но, по-нашему, не лучше.
Приглашая вас, господа, последовать за мной, хотя на некоторое время, по тому пути, по которому, в силу вещей, должна идти защита, я не могу не указать еще и на то, что в настоящем деле, кроме трех изложенных общих свойств обвинения, многое должно быть отнесено на счет особенных качеств выслушанной вами обвинительной речи. Автор ее, наш даровитый противник, имеет в своем таланте весьма много художественного, поэтического. Очень многие места обвинительной речи отличались такой образностью, таким изяществом, что казалось вот-вот — и польются рифмы. Рисуя перед вами картину преступления, образ преступника, обвинитель, как нам кажется, иногда увлекался художественной стороной дела, клал краски погуще и поярче, дополнял одни штрихи, топил в фоне картины другие. Типичность, рельефность образа и цельность впечатлений от этого всегда и безусловно выигрывали, но суд уголовный требует гораздо более реальности, фотографической, а не художественной, верности изображения. К делу о краже у Артемьева это относится более, чем к другим отделам процесса.
Начав свой рассказ об Артемьевском деле, обвинитель сразу остановился на художественном контрасте и мастерски противопоставил личность Артемьева — жертвы — личностям подсудимых. Артемьев, по словам обвинителя, тихий, скромный, правдивый старик, долголетним трудом скопивший маленькое состояние и т. д. Я далек от мысли порочить личность г. Артемьева, но на две черты не могу не указать. Во-первых, на то, что ввиду трехдневного непробудного пьянства я плохо верю в тихость и скромность г. Артемьева, и во-вторых, на то, что у г. Артемьева было много долговых документов на разных лиц. Думается мне, что г. Артемьев занимался отдачей денег за проценты, т. е. был немножко ростовщик. Если бы г. Артемьев был такой тихий и скромный, каким его рисует обвинитель, то он бы не напился в первый день и не стал бы повторять этой операции три дня кряду, после того как он все же таки хоть немного высыпался. Незначительная степень ростовщичества снимает с г. Артемьева тот ореол, которым его окружил обвинитель.
Далее, рассказывая, каким образом была совершена кража у г. Артемьева, обвинитель останавливается на том моменте, когда Калустов запустил руку в сундук, взглянул на Дмитриева-Мамонова, и Дмитриев-Мамонов кивнул головой. Ужасный кивок! восклицает обвинитель. С точки зрения художественной, картинной — да! Но с точки зрения уголовной, этот кивок гроша медного не стоит. Я не знаю, кивал ли г. Дмитриев-Мамонов; может быть, будучи несколько выпивши, он просто, что называется, клюнул носом, но для обвинителя, утверждающего, что Дмитриев-Мамонов и Калустов в начале всех начал были членами шайки, тут не должно быть никакого нового ужаса. Если обвинитель ужасается, то, естественно, тому, как быстро состоялось соглашение на преступление между Дмитриевым-Мамоновым и Калустовым, на то, как легко одобрил один действия другого, вместо того чтобы остановить его. Но если они составляли шайку, то это согласие и одобрение существовали заранее. Чему же ужасается обвинитель? Тут одно из двух: или ужас, или шайка; одно противоречит другому, исключает его. Очевидно, что это только художественность.
Излагая действия Дмитриева-Мамонова и Калустова, обвинитель говорит, что в ночь кражи они сначала поехали в Стрельну и оттуда вернулись к Соколовой, «откуда шло начало дела, откуда шла обещанная помощь». Я желал бы знать, каким образом обвинитель дошел до этой мысли? Слышно ли было что-нибудь здесь или на предварительном следствии о том, что от Соколовой шло начало дела, что от нее шла обещанная помощь? Она ли задумала это дело, она ли узнала Артемьева? Принимала ли она хотя малейшее участие в кутежах с ним, употребляла ли она какие-нибудь средства, чтобы завлечь его? Я особенно прошу вас обратить внимание на ответы г. Артемьева на вопросы, которые я ему предлагал о Соколовой. Он сказал, что Дмитриев-Мамонов жил с какой-то дамой, которую он мало видал, что Соколова в попойках не участвовала, что она от них отстранялась, что она с ним не сидела. Можно ли сказать, что от нее шло начало дела? Еще менее можно сказать, что от нее шла обещанная помощь. Прежде всего надо было сказать, в чем эта помощь состояла или должна была состоять. Но обвинитель, по нашему мнению, отнесся и просил вас отнестись у этому делу несколько огульно. Он заявил, что для него не имеют важного значения отдельные личности. Я же прошу вас наипаче избегать такого взгляда. Для каждого подсудимого его личность и доказательства, относящиеся к нему, имеют очень и очень важное значение. Итак, обвинитель не сказал нам, в чем состояла помощь Соколовой, и это осталось секретом.
Правда, он намекал на это, передавая рассказ Ершовой о том, что когда Калустов и Дмитриев-Мамонов вернулись от Артемьева, то Соколова сама отворила им дверь, что они шуршали бумагами, говорили сначала по-немецки, потом по-русски и сказали: «Слава Богу, что мы это так удачно сделали». Но вы помните, что Ершова на мои вопросы ответила? Что она не помнит, была ли она в тот вечер на именинах, что, может быть, была пьяна, что она звонка не слыхала и потому не отперла, что разговор весь шел на немецком языке, и только одна фраза была сказана по-русски. Ну, есть ли какой-нибудь смысл во всем этом, и представляет ли это материал для обвинения в пособничестве?