Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
«Сначала он говорил, что был у Башкировой не более двух раз, но в противном уличают его Чебоксарова и половые гостиницы. Протопопов говорил на суде, что он на предварительном следствии давал вынужденное показание против Давидовского. Но ему ни здесь, ни там особенной веры придавать нельзя. Никифорова отчасти изменила свое показание на суде; но это только показывает, что она податливее, нежели Башкирова, так как здесь выяснилось, что Никифорова содержалась в одной части с Давидовским. Г-жа Давидовская явилась на суд, как оскорбленная жена, для опровержения улик, собранных против ее мужа. Нельзя же считать доводом то, что она говорила, что если бы Давидовский был таким, каким его представляет себе обвинительная власть, то она не вышла бы за него замуж: условия суда и супружеского союза ничего общего между собою не имеют. Главнее же всего этого признание, сделанное на предварительном следствии самим Давидовским. Как бы он ни объяснил происхождение его, из дела этого невозможно вычеркнуть. Если он дал его для того, чтобы воспользоваться свободой для опровержения улик, собранных против него, то для чего он этого не сделал; ведь он заключен под стражу только осенью прошедшего года.
Что
Вслед за этим господин обвинитель перешел ко второй группе, которую он назвал «Пеговскою», и начал с подложных векселей, выданных Пеговым, предварительно охарактеризовав личность подсудимого Пегова.
Людей, окружавших Пегова, господин обвинитель разделил на две категории: «С одной стороны, жадные ростовщики, ищущие удобного случая поживиться на счет ближнего вообще, а от молодых людей в особенности таковы; подсудимые богатый купец Фирсов и бывший черниговский городничий, горбатовский окружной начальник и отставной штаб-ротмистр Жердецкий. Другая категория — это молодые люди, нуждающиеся в деньгах и не всегда разборчивые в способах для их добывания». Затем господин обвинитель сделал несколько общих замечаний, касающихся всех подсудимых по этому делу, а именно: он остановился на разрешении общего вопроса о том факте, что подсудимые, принимая и пуская в обращение векселя Пегова, знали об их подложности. По мнению обвинителя, не было возможности не знать этого, и вот по каким причинам: Пегов в то время, как выдавал векселя, был несовершеннолетним и очень моложав на вид; изгнание его из родительского дома ясно доказывало разрыв между Пеговым и его отцом; кроме того, известно было, что Пегов-отец не только не выдавал никому доверенности на право кредитоваться его именем, но даже и сам никогда векселей не выдавал».
Изложив улики против Жардецкого, Фирсова и Массари (Пегов сознался в их подлоге), г. обвинитель коснулся в нескольких словах и положения Поливанова в настоящем деле.
«Поливанов, сын достаточных и пользующихся общим уважением родителей, в настоящее время занимает совершенно не соответствующее ему место. Привлечение его по настоящему делу есть результат не совсем осторожного знакомства с людьми, подобному Пегову, о каковом знакомстве, вероятно, немало сожалел в последние годы и сам Поливанов». Отметив сдержанность и скромное поведение Поливанова на суде, а также и простоту, с которою он поддерживал на суде свои объяснения, данные на предварительном следствии, г. обвинитель тем не менее полагал, что сообщество с дурными людьми бросает на Поливанова некоторую тень, и поддерживал против него обвинение в том, что он принял и учел за 25 руб. вексель Пегова в 4 тысячи рублей, подписанный им, Пеговым, по доверенности отца, зная, что тот не писал такой доверенности. Ссылаясь на показание Жардецких и Абрамова, г. товарищ прокурора считал доказанным это заявление, не утверждая, однако, чтобы Поливанов имел какую-нибудь выгоду при учете векселя за 25 рублей.
Рассмотрев затем обвинение против Пегова в ограблении повара Васильева и похищении сумки с 50 тысячами рублей, обвинитель пришел к заключению, что Пегов последним делом завершил свое нравственное падение. «Молод он,— сказал обвинитель,— но старо в нем преступное направление, стара в нем опытность, перед ним теперь только одна дорога!» В обстоятельствах дела обвинитель не усмотрел ни одного мотива не только для оправдания подсудимого, но и для оказания ему снисхождения. «Только ваш строгий приговор,— заключил он,— может что-нибудь сделать для Пегова».
После Пеговских дел обвинение перешло к делам «арестантской группы». «Дела эти,— заметил г. обвинитель,— возникли и развивались в стенах Московского тюремного замка и являются типическим продуктом «старой русской тюрьмы», давно уже осужденной в законодательных сферах и ждущей со дня на день реформы. Я как представитель обвинительной власти в интересах истины должен заявить, что за высокими стенами тюремного замка совершается много такого, чего нельзя было бы ожидать. Какие можно придумать преграды, которые бы не пали под давлением сильной воли и неудержимых страстей! В тюрьме существует совершенно особый, своеобразный мир, вполне отделенный от мира общественного. В этом мире, отделенном высокою оградой от всего остального мира, весьма легко и удобно составляются преступные сообщества, о которых так много и так красноречиво рассказывал
Затем господин прокурор приступил к обвинению по так называемому «банковскому» делу. Прежде всего он остановился на «роковой борьбе», происходившей на суде между Неофитовым и Щукиным. Не беря на себя разрешение этого спора, г. обвинитель предоставил его всецело судейскому разумению присяжных заседателей, ограничившись представлением некоторых доводов. Объяснения Неофитова он находил безусловно несправедливыми; что же касается рассказа Щукина, то в нем, по мнению обвинителя, было больше искренности, чем во всех подсудимых, вместе взятых. Не будь показания Муравлева и некоторых других данных, г. товарищ прокурора отказался бы вовсе от обвинения Щукина. Судьбу Щукиной обвинитель также всецело предоставил усмотрению присяжных. Против всех других подсудимых: Неофитова, Огонь-Догановского и Верещагина, г. прокурор поддерживал энергично обвинение в сбыте банковых билетов. Относительно Верещагина он, между прочим, заметил, что если признать справедливыми его объяснения на суде, то все же виновность его представляется доказанною: он сбывал билеты судебному следователю для облегчения своей участи, то есть ради личного интереса, и потому один подлежит ответственности.
После краткого обвинения по делу о краже у Яфа, направленного против Голумбиевского-Бобка и Чистякова, обвиняемого в укрывательстве этой кражи, г. обвинитель перешел к обвинению Огонь-Догановского и Долгорукова в мошенническом обмане 20 лиц, нанятых с залогами. Признавая участие Долгорукова второстепенным, г. обвинитель с особенною силой остановился на обвинении Огонь-Догановского, находя в его действиях признаки высшей преступности и испорченности.
Наконец, господин обвинитель изложил обвинение по Артемьевскому делу (кража и обман) против Николая Калустова, Дмитриева-Мамонова, Соколовой и Засецкого. Обвинитель в особенности отметил бьющее в глаза ухарство, с которым Калустов давал свои объяснения на суде. Сопоставив простые, чистосердечные показания Артемьева с объяснениями подсудимых, обвинитель указал на полную несостоятельность последних. Назвав поступки обвиняемых одним из возмутительных разоблачений человеческой природы, свое обвинение их г. обвинитель заключил так: «Засыпкин в своем объяснении сказал, что знал Дмитриева-Мамонова, когда тот служил в гусарах, именно в то время, когда он имел доступ в лучшее общество. Мамонов, по словам Засыпкина, воспитанный в привычках прежней барской жизни, подобно большинству нашей молодежи, неспособен был к труду и жил свыше своих средств. Этот отзыв бросает некоторый свет на настоящее дело... Но пало крепостное право, так пусть падут также и порожденные им исчадия!»
Речь господина обвинителя дошла до разбора преступлений, учиненных в 1874 году. Но прежде чем перейти к этим делам, г. обвинитель уделил по нескольку слов на обвинение Протопопова и Массари в подделке векселей от имени Ивашкиной и на дело о растрате Дмитриевым-Мамоновым 125 рублей, принадлежавших Калустову. Относительно первого дела обвинитель обратил особенное внимание присяжных на то, что Ивашкина, от имени которой были подделаны векселя, попечительница детей Протопопова и единственная их опора и защита. Что же касается второго дела, то оно, по словам обвинителя, в настоящем процессе играет роль небольшого вставного эпизода, весьма характерного для личности Дмитриева-Мамонова. Он на суде несколько раз выражал недоумение, что против него возбуждено обвинение в растрате денег Калустова, который не заявляет никакой претензии относительно этих денег и не считает себя потерпевшим лицом. Но напрасно Дмитриев-Мамонов так настойчиво выставляет эту сторону дела: дела о растрате рассматриваются и преследуются помимо частной жалобы. Характерно же то, что деньги эти Калустов дал Мамонову для вознаграждения Артемьева, которого они вместе за несколько времени до того обокрали; казалось бы, что эти 125 рублей должны были жечь руки Мамонову, но на деле ничего подобного не заметно: он, напротив, спешит истратить их на свои собственные развлечения.
Выдающимся из деяний, совершенных в 1874 году, должно считать обман Логинова. Обман этот получил свое осуществление под гостеприимною сенью гостиницы «Россия», что на Маросейке. Обвинитель заявил, что он не может обвинение по этому делу поддерживать в той форме, в какой оно занесено в обвинительный акт. «Как известно, лица, причастные этому обману, по обвинительному акту обвиняются в совершении его составленною для того шайкой. Но на судебном следствии предположение о шайке не подтвердилось, и потому в этом виде обвинение падает. От этого, конечно, не изменяется существо обмана, жертвой коего стал Логинов. Из данных судебного следствия вытекает лишь тот вывод, что окружавшая Дмитриева-Мамонова обстановка и приближенные к нему лица составляли, так сказать, летучую мошенническую компанию. Декорации, которыми располагал номер Дмитриева-Мамонова, не были постоянными украшениями, а пускались в дело в случае надобности, какая почувствовалась, например, для заключения договора с Логиновым о доставке несметного количества винных этикеток для произведений несуществующего винокуренного завода мнимого графа Дмитриева-Мамонова. Дмитриев-Мамонов отрицает, чтоб он принимал активное участие в этой сделке. С ним можно в этом согласиться; он действительно составлял лишь принадлежность мошеннической конторы, но это нимало не избавляет его от ответственности: он знал, для чего его сподвижники употребляли его имя, и принимал в их проделках в таком виде вполне сознательное участие. Неопровержимым доказательством последнего служит представленное в суде Барбеем письмо к нему Дмитриева-Мамонова, в котором говорится тоном богатого и сановного человека о имеющих последовать от него заказах сельскохозяйственных машин. Участие Смирнова в настоящем деле выясняется показанием пострадавшего Логинова: в богатстве и аккуратности Дмитриева-Мамонова уверял его не кто иной, как сам Смирнов».