Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века
Шрифт:
По закону пособничеством называется вот что:
Ст. 13. Пособниками называются «те, которые, хотя не принимали прямого участия в самом совершении преступления, но из корыстных или иных личных видов помогали или обязались помогать умыслившим оное советами, или указаниями и сообщением сведений, или доставлением других каких-либо средств для совершения преступления, или устранением представлявшихся к содеянию оного препятствий, или заведомо перед совершением преступления давали у себя убежище умыслившим оное, или же обещали способствовать сокрытию преступников или преступлений после содеяния оного».
Есть ли тут хоть один из этих признаков? Полагаю, что нет и что об этом много толковать нечего. Для полноты суждения необходимо указание на личность подсудимой. Темное происхождение, отсутствие обучения и воспитания рано привели ее на тот путь, на котором застало ее обвинение, на путь тех жалких несчастных женщин, которые являются жертвами общественного темперамента и распущенности. Лишенные лучших радостей жизни, состояния жены и матери, они прозябают чисто животной жизнью, всеми презираемые и отталкиваемые, и терпимые только покуда они молоды и хороши собой. Когда подобная женщина встретится с человеком, нравящимся ей,— это для нее праздник жизни;
Покончив с обвинением каждого из подсудимых в отдельности, обвинитель обратился к вам с общим замечанием о том, что вы должны обвинить всех указанных им лиц ввиду некоторых основных начал уголовного правосудия. Он просит вас: воздать каждому должное — начало возмездия, показать на подсудимых пример — начало устрашения и, наконец, защитить общество от посягательств этих лиц — начало самозащиты общественной. Ни одно из этих начал не может служить основанием обвинения. Начало возмездия, воздаяние злом за зло прямо и безусловно осуждается духом и буквой учения Спасителя; оно почти не применимо, ибо в высшей степени трудно достигнуть равенства, и общество, более сильное, чем каждый отдельный преступник или чем все вместе взятые преступники, постоянно рискует превысить меру. Начало устрашения — начало в высшей степени несправедливое. Оно было в ходу в блаженные времена крепостного права, когда за шалости, совершенные сыном помещика, секли на его глазах дворовых людей. Человек, хотя бы преступник, не может служить орудием, средством для того, чтобы своими боками отвадить других от того или другого действия. Наконец, начало самозащищения содержит в себе непримиримое противоречие, так как защищаться можно от лжи и опасности грозящей, предстоящей, а не от зла, уже происшедшего. Точно так же и начало исправления преступника путем наказания было бы началом очень хорошим, если бы мы не выслушали из уст самого обвинителя самого верного и меткого отзыва о смрадной сфере острога и других этого рода учреждений, о том, что острог окончательно разрушает преграды между преступлением и человеком и что, наконец, острог есть лучшая почва для составления шаек, для подготовления всевозможных преступлений.
Для большей убедительности обвинитель обратился к строгому неподкупному языку цифр и представил перед вами цифровые данные о числе преступлений, совершенных подсудимыми, о числе лиц потерпевших и т. д. Позвольте вам указать на 2—3 цифры более общего свойства. Уголовная статистика разных стран дает нам указание, что средним числом из 100 подсудимых, привлекаемых к уголовной ответственности, 25 выходят из суда оправданными. Для России эта цифра несколько больше — 31 процент, а для Московского округа достигает до 34 процентов. Почти треть обвиняемых были не виноваты, хотя судились. Из 32 тысяч лиц, бывших под судом в 1874 году в окружных судах, более 10 тысяч были оправданы. А ведь и против них произносились обвинительные речи, может быть, очень красноречивые, ведь и их виновность доказывалась очень ясно и убедительно, а между тем... Но вот что я думаю: если бы все эти 32 тысячи подсудимых были собраны в один суд и судились бы за один раз, то оправданных было бы несравненно меньше. Когда к герцогу Альбе, обращавшему огнем и мечом протестантов в католичество, привели массу пленных с вопросом, что с ними делать и не надо ли прежде, чем убивать их, разобрать, кто из них еретики, а кто нет, он ответил: убейте всех, Бог на том свете разберет.
Вот для избежания подобных огульных решений мы и просим вас разобрать каждого из подсудимых в отдельности, в частности, самого по себе и его личным действиям. Если же можно вас просить о чем-либо огульно для всех подсудимых, то это вот о чем: вспомните, что все они люди, все человеки, отнеситесь к ним по-человечески, не беспощадно, а снисходительно; вспомните, как тяжело отзывается на душе и совести всякого человека незаслуженное обвинение; вспомните, что все эти люди преступные, порочные, падшие,— но все же братья и сестры наши по человечеству.
Защитник Давыдовского Кутырин, приведя несколько возражений против обвинения Давыдовского в участии при покупке лошадей у Попова Протопоповым, перешел к возражениям против обвинения его в составлении шайки. Перечислив виды шаек, известные нашему законодательству, защитник доказывал, что в деяниях подсудимых нельзя усмотреть ни уговора, ни организации сообщества — необходимых признаков шайки. Для обвинения Давыдовского в составлении шайки не дало данных ни предварительное следствие, не доказало этого и обвинение на суде.
Защитник Калинина Евреинов утверждал, что никаких улик против Калинина в деле нет, если не считать одной фразы, слетевшей с уст свидетеля Савицкого, что Калинин — ростовщик, но не всякому свидетелю можно верить; для этого необходимо, чтобы свидетель удовлетворял вполне нравственным требованиям. Участие Калинина в обмане Попова на суде не подтвердилось.
Защитник Массари присяжный поверенный Баснин, сделав несколько общих замечаний о задачах защиты и об особенностях этого дела, перешел к фактической стороне и доказывал, что не Массари лично разорил свою мать, но значительная часть имущества перешла к Эрганьянцу, которому Массари верил, что видно из показаний свидетелей Кошкарова, Антонова, Граве и др. Хотя без Эрганьянца Массари не совершил бы преступлений, но сам Эрганьянц не был участником преступления, а был причиной их. Поступки Массари не были преступлениями, а лишь действиями предосудительными: все они носят характер обманов, относящихся к гражданским правонарушениям. Разобрав далее данные обвинения против Массари в каждом его деянии в отдельности, указав
Защитник Долгорукова присяжный поверенный Гольденвейзер после нескольких общих замечаний приступил к рассмотрению отдельных обвинений против Долгорукова. Из 8 деяний, в которых обвиняется этот последний, от обвинения в двух — обмане Тоблер (бывшей Яцевич) в 1867 году и обмане Гаршина в 1875 году — отказался сам обвинитель; защитник безусловно отвергает три обвинения, а именно: в обмане Попова, обмане Батракова и участии в обмане артельщиков с Огонь-Догановским и признает предосудительность поступков Долгорукова по делам об обмане Андерсона, Белкина и Дриссена. Подводя, между прочим, цифровой итог деяниям Долгорукова, защитник определил сумму, приобретенную подсудимым по тем делам, в коих нельзя совершенно отвергнуть обвинения, в 725 рублей, которые распределяются почти на 8 лет. Остановившись на характере личности подсудимого, защитник прочел выдержки писем: Долгорукова к писателю Немирову (в котором Долгоруков вспоминает с грустью о времени, проведенном им вместе с Немировым в Петербурге, и жалуется на окружающее его общество и на свое настроение, лишенное светлых идеалов и стремлений) и из письма Немирова к защитнику, в котором г. Немиров следующими словами характеризует личность Долгорукова, когда он с ним познакомился и затем позднее: «В то время,— пишет он,— когда я познакомился с Всеволодом Алексеевичем, около 1865 года, он был юноша, почти ребенок, ребенок добрый, весьма неглупый, симпатичный, вообще, милый, хотя с первого же взгляда было заметно — ребенок балованный. Натура талантливая в нем проглядывала очевидно, но, к сожалению, он слишком разбрасывался. Характера, выдержки в нем не было вовсе, а увлечения на каждом шагу... Вследствие этих своих качеств, вероятно, он не остановился ни на какой специальности, а мелкий литературный труд, т. е. преимущественно газетная работа в нескольких третьесортных периодических изданиях, увлек его из нашего кружка в общество людей, которые для нас не представляли ничего симпатичного и которые едва ли могли иметь доброе влияние на Долгорукова. После того времени я долго не видался с ним, до тех пор, когда года, кажется, через три получил от него вышеозначенное письмо. Я был у него по этому письму тотчас же, застал у него 6 или 7 каких-то личностей, мне совершенно до того времени не знакомых. Не понравились они мне, да и князю они, очевидно, не были симпатичны. Несмотря на окружавшую его тогда среду, я не заметил в Долгорукове особенных перемен. Это был все тот же милый, благородный, очень добрый, живой, но совершенно бесхарактерный юноша, а подчас даже просто капризный ребенок». Далее, остановившись подробно на вопросе о совокупной судимости обвиняемых в данном процессе, что без надобности обременяет суд и присяжных и тяжело отзывается на участи подсудимых, и указав на то, что Долгоруков не обвиняется в принадлежности к шайке, защитник упомянул, что Долгоруков был в 1870 году осужден в Петербурге по маловажному делу за укрывательство мошенничества на сумму менее 300 рублей, и просил оправдательного вердикта.
Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Гейнце, защищавший Башкирову по обвинению ее в краже вещей из номера Дубровиной в номерах Кайсарова, доказывал, что обвинение это не доказано, не согласно с обстоятельствами дела, и приводил возражения, опровергающие улики, изобличающие подсудимую.
Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Курилов в основание своей защиты положил два пункта: предсмертное выражение Славышенского: «Башкирова того не хотела, я ее прощаю» и нравственное угнетение, из которого могло исходить и, по мнению защитника, действительно вытекает деяние Башкировой. Останавливаясь на доказательствах, защитник высказал сожаление о том, что дело об убийстве Славышенского приходится рассматривать с лишком через пять лет после совершившегося события. Естественно, говорил он, что в памяти свидетелей изгладилось все то, что имеет безусловную важность для правильного разрешения дела, и в настоящую минуту приходится пользоваться исключительно рассказом самой Башкировой да теми немногими сохранившимися письмами и расписками, которые были прочитаны на суде.
Ввиду такого значения рассказа Башкировой защитник считал нужным установить правильный взгляд на него. Обвинитель, говорил защитник, верит фактам, о которых говорит Башкирова, но допускает возможность с ее стороны старания умалить свою вину. Защитник, с своей стороны, указывает, на основании мелочных подробностей, не идущих совершенно к делу, что рассказ Башкировой представляется вполне безыскусственным и может служить самым лучшим материалом для определения характера Башкировой.
Противоречия, подмеченные обвинителем между рассказом Башкировой на суде и на предварительном следствии, защитник находит лишь в оттенках, объясняя их, с одной стороны, тем, что Башкирова неграмотная женщина и протокол сама не писала, а с другой — тем, что, по словам свидетеля Симонова, в этом деле задета была живая струна следователя, предубежденного против всех подсудимых, вследствие чего в протоколах словам Башкировой придавалась иная мысль. Доказывая нанесение раны в запальчивости и отсутствие подстрекательства со стороны Давыдовского, защитник говорил, что только этим объясняется то обратное действие в речи обвинителя, в силу коего Башкирова, предумышленная убийца, при обвинении Давыдовского в подстрекательстве является слепым оружием в его руках; защитник утверждал, что ни для Давыдовского, ни для Башкировой не было побудительной причины убить Славышенского. Если даже ничтожное Еремеевское дело и можно было бы поставить как повод, то и передача револьвера произошла в ноябре, а угрозы Славышенского возбудить это дело и ссора его с Давыдовским относятся к декабрю.