Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— Очень рад, батюшка, познакомиться с тобою, — сказал Прокудин.
— Просим любить и жаловать!.. — пробормотал Шелешпанский. — Имя и отчества вашего не знаю…
— Окольничий Максим Петрович Прокудин, — прервал хозяин.
Прокудин?.. Слыхали, батюшка, слыхали!
Ну что ж, дорогие гости, — промолвил Рокотов, — блины горячие на столе, милости просим!
Спасибо, Лаврентий Никитич, — отвечал Прокудин, — я уж поел.
— А ты, князь Андрей?
— Пожалуйте, пожалуйте!.. Я от этого никогда
Шелешпанский выпил добрую чарку настойки, присел к столу и начал действовать отличным образом.
Пока он справлялся с блинами, Лаврентий Никитич усадил своих гостей, и между ними начался следующий разговор.
Прокудин: Ну что, друзья сердечные, что у вас новенького?
Рокотов: Мало ли что? С тех пор, как государь Петр Алексеевич изволил пожаловать в Москву, у нас дня не пройдет без разных выдумок. Вот Герасим Николаевич хотел мне что-то сообщить…
Шетнев: Да, новая новинка, и вещь не шуточная. Слыхал ли ты, Лаврентий Никитич, что такое сенат?
Рокотов: Сенат?.. Нет, не слыхал.
Прокудин: Сенат?.. Постойте-ка!.. Ну да, я читал в книге о язьгческих царствах, что в древнем Риме был сенат, сиречь верховное судилище.
Шетнев: Так прошу знать и ведать, что сегодня учрежден в Москве правительствующий сенат.
Рокотов: Правительствующий, то есть который станет всем править?
Шетнев: Да, он будет и разрядные дела ведать, судить всякие тяжбы выше всех других приказов, и царскую волю объявлять, и указы рассылать…
Рокотов: Да это ни дать ни взять боярская дума…
Шетнев: Нет, любезный, сенат.
Рокотов: Да ведь в этом сенате будут заседать бояре?
Шетнев: Нет, Лаврентий Никитич, сенаторы.
Рокотов: А из кого же этих сенаторов понаделают?
Шетнев: Вестимо дело: из бояр.
Рокотов: Так и выходит по-моему, что боярская дума, что этот сенат…
Шетнев: Нет, любезный, разница превеликая: боярская-то дума, изволишь видеть, по-нашему — по-русски, а сенат — по-иноземному.
Рокотов: Что ж, от этого лучше, что ль, будет?
Прокудин: А как же! Посмотрите, как теперь дела-то пойдут.
Шетнев: Думных дьяков уже не будет, а вместо них будут обер-секретари.
Прокудин: Вот оно что! Слышишь, Лаврентий Никитич: вместо думных дьяков будут… как бишь их?
Шетнев: Обер-секретари.
Рокотов: Так что ж? Крапивное семя как ни называй…
Прокудин: Что ты, что ты, помилуй! Коли думного дьяка будут называть по-немецки, так уж к нему, брат, с приносом не ходи"
Рокотов: А почему ж нет?
Прокудин: Как это можно! Станет он взятки брать — сохрани Господи!.. Разве ты не знаешь: любого мошенника Ваньку назови Иоганном — тотчас уймется воровать!
Рокотов: Ах ты, Господи, Господи!.. Видно, нечего делать… А знаешь ли ты, Герасим Николаевич, кого в этот сенат посадили?
Шетнев (вынимая
Рокотов: Чай, все заморская братья.
Шетнев: Нет, имена-то русские.
Прокудин: Читай, читай!
Шетнев (читая): Во-первых: граф Мусин-Пушкин…
Прокудин: Уж коли граф, так какой русский!
Рокотов: Кто, Пушкин?.. Хуже всякого немца.
Обиняков: А спесь-то, сударь, какая… Фу-ты, батюшки! С тех пор как он изволил побывать в Неметчине, так и приступу к нему нет.
Рокотов: Куда!.. Он теперь с нашим братом и говорить не захочет. За морем побывал, умен стал! Ведь там народ все ученый; от последнего мужика до знатного барина все говорят по-немецкому. Там все лучше нашего: и скот, и люди, и дома… Что дома! Там, дескать, и звезды-то светят ярче нашего русского солнышка.
Прокудин: Читай, Герасим Николаевич, читай!
Шетнев (читая): Тихон Стрешнев.
Обиняков: Задушевный друг Адама Фомича Гутфеля.
Рокотов: Свой своему поневоле брат.
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Долгорукий…
Прокудин: Князь Михаила Долгорукий?.. Первый из всех бояр обрил себе бороду.
Шетнев (читая): Григорий Племянников…
Рокотов: Хорош молодец!.. С немецким пастором хлеб и соль водит!
Шетнев (читая): Князь Григорий Волконский, Ми-хайла Самарин и Василий Опухтин.
Рокотов: Василий Опухтин?.. Какой это Опухтин?
Шетнев: И я его не знаю.
Князь Шелешпанский (обтираясь салфеткою): Василий Опухтин?.. Мы с ним люди знакомые.
Рокотов: Ну что он за человек такой?
Князь Шелешпанский: Мужик добрый… плоховат немного. Вот тому годов пять… или нет!., это уж было по покраже моей ветчины… года три или четыре… купил он У меня вороного жеребчика, статей не отличных и передком слабенек… У меня в возу ходил, а ему продал за персидского аргамака. Уж он им любовался, любовался!.. Такой простофиля, что и сказать нельзя!
Обиняков: Вот, подумаешь, кажись, чего лучше: вы, Максим Петрович, изволили заседать в старину в боярской думе; вы, батюшка Лаврентий Никитич, также; так чем бы хватать на улице и встречного и поперечного…
Рокотов: И, полно, Ардалион Михайлович, куда нам в сенаторы!
Шетнев: Правда, друг сердечный, правда! (Встает.) Ну, прощай, Лаврентий Никитич!..
Рокотов: Куда ты спешишь?
Шетнев: Да надобно, любезный, еще местах в трех побывать. Теперь еду на Берсеньевку, к Матвею Сидоро-вичу Баклановскому.
Обиняков: Так сделайте милость, Герасим Николаевич, довезите меня до дому, вам по дороге.
Шетнев: Изволь, братец, довезу. До свиданья, друг сердечный!.. Милости просим к нам, Максим Петрович! (Шетнев и Обиняков уходят.)