Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
Князь Шелешпанский (вставая): И мне пора.
Рокотов: А ты, князь, куда?
Князь Шелешпанский: К Григорию Фаддеичу Тап-тыкову, он звал меня сегодня на блины.
Рокотов: Ну, князь, видно, у тебя жернова-то хорошо мелют. В одно утро на трех блинах!
Князь Шелешпанский: Да это что, Лаврентий Никитич! Так ли я, бывало, едал в старину. Вот однажды… давно уж, этак еще годов шесть до покражи моей ветчины, у князя Гагина, на завтраке, за спором дело стало; говорят мне: «Не съешь, дескать, князь, за один прием две дюжины блинов с припекою», а я говорю:
Рокотов: И, князь! что Бога гневить, хорошо и теперь!
Князь Шелешпанский: Счастливо оставаться, Лаврентий Никитич!.. Прощенья просим, батюшка Максим Петрович! Прошу не оставлять меня вашей милостью!.. (Целуется с Рокотовым и Прокудиным; потом, низко поклонясь обоим, уходит.)
— Уехали! — сказал Прокудин. — Теперь, Лаврентий Никитич, нам можно поговорить с тобой на просторе. Hv, любезный, получил я от тебя грамотку… И теперь очнуться не могу!.. Ты пишешь ко мне…
— Сущую правду, друг сердечный: Аграфена Петровна сгубит свою племянницу. Вот и вчера они были на ассамблее у этого колбасника Гутфеля, плясали с немцами, говорили по-немецкому и разные другие неподобные дела чинили. Около твоей сестрицы увивался какой-то аптекарь-немец, а с племянницей только что не целовался тот же самый офицерик, о котором я тебе писал. Эй, Максим Петрович, послушайте меня, увези отсюда племянницу!
— Я затем и приехал. Да что это с сестрой-то сделалось?
— Что сделалось? Вестимо что: плясать-то веселее, чем сидеть дома за рукодельем.
— Ну, так ли она была воспитана в отцовском дому!
— И, любезный, стоит только начать, а уж там лукавый поможет! Да ты с нею виделся или нет?
— Нет еще; я прямо к тебе взъехал.
— И хорошо сделал, Максим Петрович.
— Конечно, ей очень будет прискорбно, что я не хотел у ней остановиться…
— А Бог весть! Ты для нее теперь хуже всякого путала. «Вот, дескать, бука приехал какой! При нем нельзя будет и повеселиться!» Да и ты, Максим Петрович, не долго бы у нее нагостил: к ней шляются всякие немцы, а ведь ты их не очень жалуешь. И что тебе до сестры? Она замужем, сама себе госпожа… Ты подумай-ка лучше о племяннице.
— Думаю, Лаврентий Никитич, думаю, да не знаю, что придумать. Вот кабы она была девочка лет двенадцати, так увез бы ее к себе в деревню, да и концы в воду; а ведь Ольга Дмитриевна уж невеста, отведала волюшки, так с ней теперь и не сладишь. И то сказать: я человек вдовый, одинокий, ей не с кем будет у меня словечка перемолвить, с тоски умрет!.. Вот кабы Бог послал женишка…
— А что ты думаешь! Послушай-ка, Максим Петрович, тебе какого надобно жениха?
— Известное дело: я хочу, чтоб он был ровня моей племяннице.
— Сиречь роду хорошего,
— Ну да!
— Так изволь, друг сердечный, я тебе жениха поставлю. Он уж давно ищет себе невесту и меня об этом просил.
— А кто он таков?
— Ты сейчас его видел: князь Андрей Юрьевич Ше-лешпанский. Ведь он еще не женат.
Прокудин покачал головою.
— А что, — продолжал Рокотов, — чем же он худ? Собою молодец…
— Да, — молвил Максим Петрович, — что и говорить, высок и дороден.
— Природный князь…
— Что князь! Этим нас, любезный, не удивишь. Таких дробных князей, как он, у нас на Руси пудовками меряют.
— Человек богатый.
— Вот это не худо… Конечно, и племянница моя невеста богатая: я за нею укреплю все мое именье, и отцовского-то у нее довольно…
— Тем лучше, любезный, подавай нам! Маслом каши не испортишь.
— А что, обычаем-то он каков?
— Сущий ягненок! Малый тихий, рассудительный; ему еще и сорока годов нет, а такой степенный, что нашему брату старику под стать будет. Любит держаться старины, немцев терпеть пе может…
— Вот что хорошо, то хорошо! А все, любезпый…
— Что все?.. Уж не браковать ли хочешь? Помилуй, Максим Петрович!.. Коли князь Андрей не жених, так какого же тебе жениха надобно?
— Кто говорит, жених хороший, в поре, собой не дурен, да вот тут-то, — промолвил Прокудин, указывая на свою голову, — кажись, у него ветерок посвистывает.
— А что? По-твоему, глуп? Нет, любезный, ошибаешься! Конечно, он парень не речистый и смотрит увальнем, а попытайся-то его провести — трех дней не проживешь. Да, Максим Петрович, князь Андрей не краснобай, не фертик какой-нибудь, а человек дельный. Говорят, будто бы скупенек немного, да это не беда: скупость не глупость. Поглядишь, у друтого из отцовских вотчин ни кола ни двора не осталось, а у него из двух тысяч родовых душ выросло четыре…
— Четыре тысячи душ?
— А поживет, так и восемь будет.
— Ну, конечно, такого женишка охаять нельзя, ты же его хвалишь…
— Так что ж? По рукам, что ль?
— Я не прочь от этого, Лаврентий Никитич, и если он приглянется моей племяннице…
¦— Приглянется?.. Вот еще!.. Да ей-то что до этого? Разве у нас на Руси невесты сами женихов себе выбирают? Как мы это дело меж собой уладим, так ты ей скажешь: «Племянница, я выдаю тебя замуж за князя Андрея Юрьевича Шелепшанского, мы уж с ним по рукам ударили». Вот и все!
— Конечно, любезный, конечно! У нас всегда так важивалось, и жених вовсе не знает, на ком женится, и невеста не ведает, за кого выходит замуж… Да полно, хорошо ли это?..
— Что, что?.. Хорошо ли то, чему нас учили отцы и деды?.. Максим Петрович, в своем ли ты уме?.. И как язык у тебя повернулся говорить такие речи?..
— Да ты не гневайся, а выслушай. И ты, чай, не купишь за глаза деревни? Дай, дескать, посмотрю сам, каковы утодья, то, другое…
— Вот куда тебя бросило!.. Да разве это то? Разве мужа-то покупают?