Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— Хорошо, батюшка, хорошо!
— А я, — продолжал Мамонов, — сей же час отправлюсь с понятыми к господину Рокотову.
— Милости просим! — промолвил Рокотов, нахмурив брови. — Нам не впервые принимать незваных гостей, и за проводами у нас дело не станет.
— Что ж это, — прервал Мамонов, — угрозы, что ль?.. Так прошу вас, государь мой, быть известным, что коли вы осмелитесь оказать какое-нибудь сопротивление, так вас самих потребуют к ответу!.. Счастливо оставаться, Максим Петрович!. Еще раз
— Ничего, батюшка, ничего! Ты человек служивый в делаешь то, что тебе приказано.
Шетнев вышел вслед за Мамоновым в столовую.
— Господин офицер! — сказал он самым ласковым и приветливым голосом.
— Что вам угодно? — спросил Мамонов, остановись.
— А вот что: я преусерднейше прошу тебя, батюшка, не изволь гневаться на Лаврентия Никитича Рокотова. Он крутенек немного, заносчив, а, право, старик добрый!
— Да, конечно, заносчив, и даже чересчур. Нынче не прежние времена, государь мой, — коли приказано, так слушайся.
— Да ведь он только так — язык чешет, а в самом-то деле сохрани Господи!.. А что, батюшка, господин Мамонов! ты, по всему видно, человек добрый… Нельзя ли как-нибудь это дельце уладить?
— Какое дельце?
— Да вот чтоб князя-то Андрея не тревожить. Он уж человек не молодой, ему давно под сорок, здоровье у него хилое, и хоть с виду еще молодцеват, а не стоит нашего брата старика: одышка, ногами плох, животом жалуется— вовсе не жилец! Малый такой рахманный… увалень!.. Ну из чего тебе за ним тянуться? Что, в самом деле, или без него у вас и войска не стало?
— Это, государь мой, до меня не лежит: про то знают старшие.
— И, батюшка, где им все знать, и коли бы ты захотел…
— Да что ж я могу сделать?
— Как что! Ты можешь донести своему начальству, что он хворает. Вовсе, дескать, для службы негоден — даром паек будет получать, и то и се… Да что тут говорить: ученого учить — лишь только портить! Ты, чай, лучше моего знаешь, как эти дела делаются.
— Нет, не знаю.
— И, полно, батюшка!.. Шелепшанский человек богатый, а вы, господа служивые… не прогневайся, — чай, иногда как рыба об лед бьетесь. Вот если б ты, молодец, нам помирволил, так князь Андрей ударил бы тебе челом… знаешь этак — посильное место… сотенку, другую рублевиков…
— Что, — проговорил Мамонов, — вы сулите мне двести рублей?.. Да в своем ли вы уме?
— А что?.. Маленько?.. Ну, так три сотни… Э, да что тут толковать!.. Шелепшанский не постоит и за четыре…
— Что ж это, государь мои, вы шутите или нет.
Этот вопрос был сделан таким голосом, что Шетнев отступил шага два назад.
— Да за что ж ты изволишь гневаться, — сказал он, смотря с удивлением на Мамонова, — ведь это дело полюбовное, и коли тебе четырехсот рублей кажется мало, так
— Я таких срамных холопских речей и слушать не хочу! — прервал Мамонов. Он повернулся к Шетневу спиною и вышел вон.
— Не берет, пострел этакий, ничего не берет! — сказал Шетнев, входя в гостиную. — Л вес ты, Лаврентий Никитич! Кабы ты его не рассердил, так мы бы верно с ним поладили.
— Мальчишка этакий, молокосос, — прошептал Рокотов, — вишь какой, стращать вздумал!.. Потребуют, дескать, к ответу… Так что ж?.. Коли пошло на то — милости просим: примем гостя?.. Уж коли отвечать, так было бы за что!
— Что ты, Лаврентий Никитич, — прервал Прокудин, — ведь государь Петр Алексеевич шутить не любит. Что, тебе голова, что ль, надоела или захотелось в Березов?
— В Березов?.. И, полно, любезный! страшен сон, да милостив Бог!.. Березов-то далеко, и царь теперь не близко… Э, да что ж мы зеваем!.. Надо послать кого-нибудь ко мне в село; и коли князь Андрей в самом деле туда перебрался… Да вот кстати Кулага!..
В гостиную вошел Прокофий Сидорыч.
— Ну что, Прокофий, — сказал Максим Петрович.
— Все слава Богу! — отвечал дворецкий, — приезжий офицер оставил у нас двух служивых, а сам забрал с собою понятых и отправился…
— Ко мне? — спросил Рокотов.
— Да, батюшка Лаврентий Никитич.
— Так ступай, братец, прикажи кому-нибудь из моих молодцов сесть на коня да живо проселком в Знаменское, и коли князь Шелепшанский там…
— Никак, нет, сударь, — проговорил вполголоса Кулага. — Князь Андрей Юрьевич здесь.
— Здесь?.. Где ж он?
Прокофий посмотрел вокруг себя и сказал шепотом:
— На барском гумне, сударь, в овинной яме.
— Ах он сердечный! — вскричал Шетнев. — Больно перепугался?
— У, батюшки!!! дрожкой дрожит.
— Слышишь, Максим Петрович, — сказал Рокотов, — ведь князь-то Андрей здесь!
— А ты, Лаврентий Никитич, — молвил Прокудин, — слышал ли, что я говорил этому Мамонову?
— А что?
— Я сказал ему, что у меня притона для беглых нет; и коли князь Шелепшанский знаючи отбывает от царской службы, так я и сам не стану его у себя держать.
— Что ты, что ты, Максим Петрович, перекрестись!
— Да, Лаврентий Никитич, ты себе думай как хочешь, но, по мне, и простому мужичку зазорно быть в бегах, а уж коли наш брат, дворянин, учнет прятаться по овинам, чтоб отвилять как-нибудь от царской службы…
— Служба службе рознь, любезный! Вот и мы с тобой служили, кажись, верой и правдою, да только кому?.. Православным царям Алексею Михайловичу, Федору Алексеевичу…
— А он пусть послужит царю Петру Алексеевичу.
— Что, небось язык-то у тебя не повернулся сказать: православному?..