Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— И рад бы не любить, кукона, да, видно, любовь-то дело невольное.
— А знала ли она, что ты ее любишь?
— Как не знать, ведь я за нее сватался.
— Так, видно, эта русская тебя не любила?
— Любила или нет, про то знает она. Ведь у нас девицы очень скромны, Смарагда… Однако ж по всему было заметно, что я пришелся ей по сердцу
— И она, любя тебя, вышла замуж за другого?
— Поневоле пойдешь, когда прикажут.
— Когда прикажут! И вы называете это любо-1 вью? — прервала с жаром молдаванка. — Да кто может' приказать мне?..
— Вестимо кто: отец, мать, родные…
— Родные!
Страстная кукона была в эту минуту неизъяснимо прекрасна; дикий пламень ее черных очей был так очарователен, что всякий просвещенный юноша тотчас бы упал перед нею на колени; но Василий Михайлович был в этом отношении совершенный варвар. Понятия, которые он имел о женской скромности, разумеется понятия невежественные, отсталые, но закоренелые, как всякий старый предрассудок, сгубили одну из самых поэтических минут в его жизни. Вместо того, чтоб восхищаться И падать на колени, он молча и с приметным ужасом глядел на свою хозяйку. Эта безумная страсть, эти почти богохульные слова в устах женщины казались ему до того преступными, что он готов был перекреститься и сотворить молитву. Впрочем, это неприятное впечатление продолжалось недолго; несмотря на его неопытность — общий недостаток молодых людей тогдашнего времени, — ему нельзя было не отгадать, что Смарагда его любит; и надобно отдать справедливость Симскому: он, не обрадовался этому; напротив, ему стало жаль бедной куконы. Он чувствовал, что может быть только ее другом, и любить как родную сестру. Не знаю, что делал бы Симский, если б сердце его было свободно, но, вероятно, и тогда бы он не захотел на ней жениться, не потому, чтоб она ему не нравилась… О нет, кукона Хереско была истинно прекрасная женщина; но в любви ее было что-то страшное для Симского, и эта буйная, неистовая страсть казалась ему чувством не только не женским, но даже вовсе неестественным.
— Ну, что ж ты на меня так смотришь, — продолжила Смарагда, — иль ты не веришь, русский, что мы, молдаванки, можем так любить?
— Да, кукона, — отвечал Симский, — мне что-то не верится. Вменять ни во что отцовское проклятие, отказаться от родной матери — да это, чай, не водится и у турок, а ведь вы христиане.
Молдаванка посмотрела с удивлением на Симского.
— Так ты этого не понимаешь? — сказала она.
— Нет, Смарагда, не понимаю.
— Да как же ты любил свою русскую?
— Я любил ее как будущую мою подругу, как счастье и радость всех дней моих, но вовсе не хотел, чтоб она была моей рабою, и сам бы не пошел к ней в рабы.
— Так ты еще никогда не любил, Василий Михайлович,
— Бывает и у нас тепло, Смарагда, — сказал с улыбкою Симский.
— Да, видно, так редко, — прервала кукона, — что вам и оттаять некогда… Да что об этом!.. Ты мне сказал, что любишь меня как сестру родную…
— О, конечно, моя добрая Смарагда!..
— Так я могу называть тебя милым другом… ласкать как родного брата… не правда ли, Василий?.. — промолвила молдаванка, опустив свою прелестную головку на плечо Симского.
В эту самую минуту сквозь густые виноградные лозы сверкнул как молния огненный взгляд, потом послышались шаги, и на тропинку, которая подымалась в гору, вышли двое мужчин: один одетый довольно просто, другой — залитый в золото и укутанный в турецкие шали. Этот последний, несмотря на свою богатую одежду, шел позади и нес в руках пунцовый, шитый золотом мешок и турецкую трубку с длинным черешневым чубуком.
— Кто это? — спросил Симский.
— Кажется… — сказала Смарагда. — Ну, так и есть: это бояр Алеско Палади со своим арнаутом.
— Что, он твой родственник?
— Нет, чужой… и чего он от меня хочет?.. Кажется, в последний раз я обошлась с ним не очень ласково… Да вот я его так угощу, что он долго ко мне не пожалует!
Высокий и статный молдаванин подошел к крыльцу и, не удостоив Симского взглядом, поклонился Смарагде. Этот бояр Алеско Палади был еще довольно молод и мог бы назваться прекрасным мужчиной, если б его орлиный нос был несколько поменьше, а черные густые брови не придавали его взгляду такой угрюмый, неприязненный вид.
— Здравствуй, кукона! — сказал он по-молдавански. Смарагда кивнула молча головой. Молдаванин сел подле нее на ступеньку крыльца и закричал арнауту:
— Хе!.. Янке, ада чубуче!
Арнаут высек огня, закурил трубку и подал ее своему господину.
— Смарагда, — сказал Симский, вставая, — я пойду к себе в комнату и прилягу на минутку.
— В самом деле, Василий Михайлович, отдохни. Мы с тобой сегодня много ходили… А вот постой, — я тебя провожу, — промолвила Смарагда, вставая.
— Зачем?.. Я и сам дойду.
— Да ты еще так слаб…
— О нет! Сегодня я чувствую себя гораздо лучше. Останься со своим гостем.
— Хорошо, я с ним останусь, да только будет ли ему со мною весело.
Симский вошел в дом, а кукона села опять на прежнее свое место.
— Кукона! — сказал вполголоса бояр Палади, указывая чубуком на уходящего Симского, — что это за человек?
— Мой постоялец, — отвечала Смарагда, — русский офицер.
— К тебе поставили больного офицера, а этот, кажется, здоров.
— Здоров! Да разве ты не видишь, что он насилу ходит?
— Скажи мне, кукона, — промолвил Алеско Палади, помолчав несколько времени, — что с тобой сделалось?
— Со мною? Ничего…
__ Как ничего? Я не узнаю тебя. Ты почти не говоришь со мной, не хочешь меня видеть. Третьего дня меня уверили, что ты уехала в город, а в городе тебя не было; вчера вышла ко мне твоя цыганка и сказала, что ты нездорова… Ну, вот теперь я застал тебя на крыльце, и по лицу твоему нельзя заметить, чтоб ты была больна… Что ж это значит?.. Если я в чем провинился перед тобою, так скажи.