Русские в начале осьмнадцатого столетия
Шрифт:
— Сохрани Господи!
— И, Марфа Саввишна! так-то бы поехала да отхватала минавею с каким-нибудь аптекарем!.. Ведь мы все под старость прежние свои грехи забываем. У самих ноги плохо ходят, так и другие не бегай… Э! Да вот никак и Максим Петрович въехал на двор… Ну, племянник, коли ты хочешь, чтоб я высватал тебе невесту, так убирайся вон!.. Максим Петрович любит все старинные обычаи, а в старину такие дела при женихе и невесте не делались.
— Постарайтесь, дядюшка!
— Будем стараться, батюшка, а там что Бог даст! Симский вышел
— Здравствуйте, старый друг! — сказал Прокудин, обнимая Загоскина. — Давно мы с тобой не видались.
— Давно, Максим Петрович.
— Марфа Саввишна!.. Как, матушка, ваше здоровье?
— Слава Богу, Максим Петрович, Господь грехи терпит! — молвила очень сухо Марфа Саввишна, выходя вон из комнаты.
— Я, Данила Никифорович, и с тобой хотел повидаться,^ сказал Прокудин, садясь, — а коли правду молвить, так сегодня приехал не к тебе, а к твоему племяннику.
— Все равно, любезный, мы с ним не делимся.
— Мне хотелось еще раз сказать спасибо Василию Михайловичу за то, что он не дал мошеннику Обинякову ограбить князя Шелешпанского. Ты ведь, чай, об этом знаешь?
— Да! Василий мне сказывал.
— Ну, Данила Никифорович, можешь ты похвастаться своим племянником: вот уж подлинно честный малый!..
— Да и как быть иначе, Максим Петрович: его покойные родители были истинно честные и благочестивые люди, а ведь ты, чай, знаешь пословицу: «Недалеко яблочко от яблопьки падает».
— Так, так! Да как он это из-под турка-то к тебе приехал? В побывку, что ль, отпустили?
— Нет, Максим Петрович: государь Петр Алексеевич прислал его сюда гонцом.
— Вот что!
— Он привез Сенату указ от его царского величества.
— Указ! О чем?
— А вот, изволишь видеть… Э! Да кстати, помнишь, мы с тобой спорили, — я говорил, что наш батюшка Петр Алексеевич паче всего любит и бережет свою святую Русь, а ты стоял в том, что он любит не свой православный народ, а немцев, голландцев и всяких других иноземцев.
— Помню, Данила Никифорович, помню! Что делать, грешный человек, я и теперь то же думаю.
— И думаешь это потому, что государь жалует заморские обычаи, хочет, чтоб мы все одевались по-иноземному, и подписывается иногда не Петром, а Питером?
— Да разве этого мало?
— Погоди, любезный, погоди, выслушай меня!.. Вот, примером сказать, если б какой-нибудь царь вел войну и ему бы не посчастливилось: войско его разбили, а его самого захватили в полон — как ты думаешь, что бы он написал своему народу?
— Вестимо дело: он написал бы, чтоб его как-нибудь выручили, а коли насилу взять нельзя, так выкуп дали.
— Выкуп! Да ведь за царя-то, пожалуй, и полцарства попросят, всю землю разорят…
— Что ж делать, любезный! Коли уж такой грех приключился, так жалеть нечего — все отдавай!
— Ну, а коли этот царь напишет своему народу: если вы узнаете, что я попал в плен, сиречь нахожусь в неволе, так вы уж не должны почитать меня своим
— Что ты это говоришь? Да неужели государь Петр Алексеевич…
— На вот, прочти!
— Да это что такое?
— Список с того указа, который привез сюда племянник.
— Господи Боже мой! — вскричал Прокудин, прочти указ. — Ну!!!
— Что, любезный, кто из нас прав?
— Ты, Данила Никифорович, ты!.. Ах я окаянный ропотник!.. И я мог говорить, что государь Петр Алексеевич променял свой народ на немцев, что он вовсе о нас не думает, а он, кормилец наш, себя не пожалел для своего царства!.. Ну, правду ты мне говорил, Данила Никифорович, Господь послал нам такого царя, какого до сих пор еще нигде не бывало.
— Что, Максим Петрович, будешь ли теперь гневаться на меня, что я, в угоду такому великому государю, немецкое платье на себя надел?
— Куда мне гневаться, Данила Никифорович! Да мне стыдно теперь на тебя смотреть.
— То-то же, любезный!.. А что, друг сердечный, если б государь сам лично тебе сказал: «Послушай, голубчик Максим Петрович, потешь меня, отмахни себе бороду»?
— Эх, полно, Данила Никифорович, не искушай!.. Да и на что ему моя седая борода? Я прожил с нею весь мой век, так пусть она при мне и в могиле останется!.. А коли я ему, отцу нашему, на что-нибудь надобен, — прикажи только, так я, вместе с моей бородою, и голову за него положу!.. Так вот какой указ привез твой племянник?
— Да, Максим Петрович. И знаешь ли что? Ведь он сам напросился ехать гонцом в Москву, а это было все равно что идти на явную смерть.
— Как так?
— Да разве ты не слышал, что турки-то все наше войско крутом обложили и проезду никому не было?
— Так как же он проехал?
— А вот так же, как русские люди по вешнему ледку переходят: девятеро пойдут ко дну, а десятый кой-как доберется до другого берега.
— Так что ж ему за охота была напрашиваться?
— Что за охота! Так ты не знаешь племянника? Он у меня такой молодец, что и сказать нельзя, — вся русская отвага! И хоть он в немецком платье ходит, а удали-то в нем на десятерых немцев станет. Мало ли что с ним было: попался было в полон к туркам, голову ему срубить хотели, а все-таки Господь помиловал, и сам остался невредим, и царский указ сберег.
— Да, нечего сказать, молодец!
— Вот то-то же, Максим Петрович, ты сам изволишь говорить, что он и честный малый и молодец, а все-таки отбраковал его.
— Да у меня тогда, любезный, не то в голове было, и его-то я вовсе не знал.
— А теперь?
— Теперь иная речь, Данила Никифорович! Теперь об этом можно поговорить.
— А коли так, Максим Петрович, так позволь мне вторично сказать тебе, что я и моя Марфа Саввишна имеем великое желание породниться с тобою.
— И я также, любезный друг, не прочь от этого. Дай время подумать, поразмыслить…