Русские вопреки Путину
Шрифт:
В ту пору «русские разговоры» были особенно жаркими, потому как их подогревал «Огонек», исполнявший в те свинцовые годы обязанности «Искры». Товарищ мой был преданнейшим читателем этого издания и горячим поклонником проводившихся в нем идей, сводившихся к тому, что совок – дерьмо, коммунисты – суки, а Солженицын – великий писатель. Я же позволял себе во всем этом сомневаться, что не способствовало взаимопониманию.
И в конце концов товарищу удалось-таки меня уесть.
– Знаешь, почему мы правы? – торжественно возгласил он, исчерпав прочие аргументы.
– Почему же? – ехидно спросил я, не чуя подвоха.
– А вот почему. Представь себе, выйдут на демонстрацию коммуняки – и мы. И вот коммуняки несут свои эти, как их, плакаты со знаменами. Про «больше социализма», про
Я предложил несколько версий.
– Ну да, – согласился он, – можно и с этим… Но вообще-то будет достаточно одного транспаранта. С одной-единственной надписью: «Дважды два – четыре». И все! И все поймут, кто мы такие и чего хотим. Потому что на нашей стороне арифметика, здравый смысл и законы природы. А на ихней – чучело в Мавзолее, вот! – и он посмотрел на меня, как солдат на вошь.
В том же году вышел сборник «Иного не дано».
1
Любая война начинается с риторики (не обязательно воинственной), продолжается риторическими же средствами и кончается тоже риторикой. Только мир может обойтись без разговоров: отнюдь не случайно в Аристофановой комедии богиня мира молчит. С другой стороны, известная поговорка о пушках и музах имеет второй смысл: музы молчат, когда разговаривают пушки, но пушки-то именно что разговаривают, и довольно громко. Впрочем, музы могут воевать не хуже, а то и лучше крупповских изделий, воспетых Эрном. Причем не надо думать, что «информационная война» – это какое-то новшество: напротив, это первичная, исходная форма войны. Обмен «мессиджами» (начиная от перебранки и кончая «нашептыванием на ухо») обычно предшествует разборкам на кулачках, а то и заменяет эти самые кулачки.
С тех же самых допотопных времен были известны и все основные точки, поворотные пункты любой кампании. Одним из важнейших является захват и удержание стратегической высоты, точнее – территории, именуемой здравым смыслом.
Присвоение себе права говорить от имени «здравого смысла» означает коренной перелом в ходе боевых действий. Если лозунги и утверждения одной из сторон начали ассоциироваться в глазах масс с «очевидностью», а вторая сторона вынуждена «что-то доказывать» – это почти победа. Потому что тот, на кого возложены неудобоносимые бремена «доказательства», рано или поздно под ними сгибается.
Ибо доказательство – тонкая, а значит и хрупкая вещь. А на стороне противника – бронетанковой мощи «дважды два четыре».
2
Интересно, однако, выяснить, что представляет из себя «здравый смысл» (он же «common sense») как мировоззрение.
Прежде всего, нетрудно заметить, что «здравый смысл» заявляет о себе как о естественном, дорефлексивном взгляде на мир. Здравым смыслом обладают «от природы» – все остальное является, с точки зрения здравого смысла, либо «надстройками», либо заморочками. Но в принципе, здравым смыслом обладают все. А если точнее, «все» и есть те, кто им обладает. То есть: «масса», «пипл», «простые люди» определяются именно через него – в качестве носителей «здравого смысла» [24] .
В общем-то, если мы хотим быть последовательными, то мы должны на этом шаге признать common sense субъектом, «душой», а «массу», «пипл» и все такое прочее – его телами, формами его проявления. Но это увело бы нас слишком далеко в сторону, поэтому просто учтем на будущее, что мы считаем эти вещи неразделимыми, определяющимися друг через друга.
Важно еще подчеркнуть отличие «массы» от «коллектива», «семьи», «нации» и вообще от любых форм сознательного и целесообразного объединения людей в единое целое. Масса – это субъект, но субъект пассивности – что совершенно не равно «пассивному субъекту». Масса существует там, где люди не проявляют себя в качестве людей – и пока они себя в этом качестве не проявляют.
Поэтому масса и «массовость» с ее «здравым смыслом»
3
Здравый смысл охотно и с готовностью признает себя грубоватым и подслеповатым – «куда уж нам до ваших тонкостей». На этом основании он отказывается понимать какие бы то ни было доказательства: он оценивает утверждения иным способом – «чутьем» [25] . На первый взгляд кажется, что «чутье» функционирует в режиме «свободной воли», или полного хаоса: «сердцу девы нет закона». Во всяком случае, здравый смысл слишком часто противоречит осознанному пониманию своих интересов: массы легко верят в то, что им попросту невыгодно, а то и гибельно. Взывание к голому интересу – «не делайте этого, вам же хуже будет!» – зачастую не работает (или, хуже того, работает прямо противоположным образом), когда мы имеем дело с common sense. По крайней мере так уже случалось в некоторых исторических ситуациях. «Прше, да шьше» (хуже, да по-другому) – это ведь тоже формула «здравого смысла», полностью применимая к той же «перестройке»: перемен, мы хотим перемен! – при этом «прше» заранее входит в ожидаемое «шьше».
Но и в тех случаях, когда массы вроде бы ведутся на пропаганду выгод и преференций, при более подробном рассмотрении дела выясняется, как правило, что само по себе исчисление бонусов «здравый смысл» не задевает. Носители common sense не являются субъектами рационального расчета.
Если мы все же углубимся в мир «здравого смысла», мы обнаружим прежде всего фатализм – иногда угрюмый, иногда связанный с какими-то надеждами, но именно что фатализм. «Здравый смысл» воспринимает события исключительно в категориях «необходимости/неизбежности». Мир common sense – это мир, который движется сам собой, к нему приходится только приспосабливаться [26] . «Делать нечего», «а как иначе», «сам понимаешь» – это все типичные формулы «здравого смысла». В этом плане «иного не дано» было великолепным попаданием в десятку.
В этом смысле любая работа со «здравым смыслом» должна начинаться с распространения в массах ощущения неизбежности того или иного хода событий. Демократы первой волны владели этим искусством великолепно: чего стоила, например, полуторагодичная кампания по убеждению жителей СССР в том, что их страны, «в сущности-то говоря, уже не существует». При этом всеобщее нежелание распада и развала натыкалось, как на клин, на эту индуцированную уверенность в том, что «сделать уже ничего нельзя». При этом практические выводы делались именно исходя из понимания неизбежности. Множество людей, которые очень не хотели уничтожения своей страны, при этом активно готовились к нему: перевозили ценности, избавлялись от недвижимости, или, наоборот, заводили нужные контакты на местах – «жить-то надо». «Практический смысл» был не на стороне желаний масс – и массы подчинились не «принципу удовольствия», а тому, что они сочли неизбежностью. «Что ж теперь поделать?».
Сказанное несколько проясняет и нынешнее «безмолвие народа». Чего бы ни хотели миллионы – а они, конечно, хотели бы накормиться, обустроиться и обезопаситься от всяческих «реформ» – но они ощущают, что все эти желания находятся за пределом возможного. «Ничего не поделаешь, умираем и умрем», – это настроение невозможно перешибить никакими разговорами о том, что умирать не следует, что нужно бороться и та к далее.
Теперь – откуда берется само это ощущение неизбежности. Common sense устроен так, что он оценивает не столько силу и мощь «желающих перемен», сколько слабость противостоящих им сил. «Здравый смысл» мало интересуется вопросами «мощи» как таковой: пресловутое «в чем сила, брат?» – это не тот вопрос, которым задаются носители common sense. Их интересует куда более важное – кто здесь слабейший.