Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)
Шрифт:
Однако задание тонкого критика состояло не в том, чтобы так или иначе оценить нашумевшую книгу, а в том, чтобы обнаружть для нее культурную нишу в истории литературы. И эту задачу Лайонел Триллинг решил очень изящно, а главное, убедительно. Эксцессы сегодняшней чувствительности, делающие "Лолиту" скандалом, тем более указывают на истинное ее место: в разряде если и не рыцарских романов - тех, что читал Дон Кихот, и не куртуазной поэзии, крайне условной и искусственно приподнятой над жизненными реалиями, - то среди великих любовных мифов, в которых тема любви неотделима от темы смерти. Тристан и Изольда здесь первое, что приходит на ум. И этот ряд может продолжить любой знаток указанного сюжета. Нас же сам Набоков больше всего интересует; и вглядываясь в знаменитый роман, мы замечаем, что именно не о любви он, а о смерти. Изобретательнейших трюкач и циркач Набоков (
Лайонел Триллинг сделал главное: поместил Гумберта Гумберта и Лолиту в мавзолей - саркофаг, пирамиду, музей восковых фигур - великих любовников мировой культуры. Заканчивает он свою статью "Последний любовник" следующим образом:
Может показаться, что я говорю о "Лолите" так, как будто бы Набоков предпринял работу в области эмоциональной археологии. Может быть, это несправедливо в отношении его собственных намерений, но это все же показывает, насколько автора "Лолиты" регрессивен, как он озабочен восстановить давно забытые способы чувствования. И в Лолите нет ничего более архаичного, чем то, как любящий воображает любимую ... он даже ее теннисную ракетку наделяет эротическим очарованием...
Набоковское археологическое предприятие высмеивает и дискредитирует все формы прогрессивного рационализма не только потому, что они глупы сами по себе, но и потому, что знаменуют конец любовного сумасшествия, любви как сумашествия.
Ну так и чем же без натяжек можно окончить этот сюжет? Неужели тем, что Набокова мы отныне можем считать автором рыцарских романов? Или великим куртуазным поэтом - трубадуром? Вопрос: а может ли куртуазный поэт быть великим? Нет ли в самой природе этой куртуазности некоего маньеризма - стилизованной условной позы или даже какого-нибудь кросс-дрессинг? Рыцарское ли это дело - романы писать или куртуазничать? Вот в том-то и вопрос: а кем, собственно говоря, были эти самые рыцари? Можно ли, скажем по-другому, видеть в рыцарстве проблему культурного языка и знаковых игр - или все-таки был там определенный тип личности, специфический психологический склад, вполне понятный в терминах вполне жизнеподобного реализма?
Человек, прославленный своим парадоксализмом, являющим всего-навсего хорошо забытый здравый смысл, Джордж Бернард Шоу однажды высказался о рыцарях в связи со своей пьесой "Оружие и человек":
В Англии Карлайл, исполненный чисто крестьянского воодушевления, уловил характер того величия, которое ставит подлинного героя истории намного выше феодального доблестного рыцаря, чья фанатичная личная честь, отвага и самопожертвование основаны на жажде смерти, возникающей вследствие неспособности выдержать бремя жизни, поскольку жизнь не обеспечивает им идеальных условий.
Что ни говорите и как ни трактуйте эти слова, в них мы вправе усмотреть некую реальность - отнюдь не ритуальное культурное построение. Фигура воина - во всех ее мифических проекциях, а не только исторических реализациях - не есть ли фигура разрушителя по преимуществу? А почему человеку свойственно или хочется разрушать? Да потому что он построить не способен. Тип воина - нежизнеспособный тип: вот здравый смысл, содержащийся в этой ремарке Шоу.
Теперь процитируем для финала титана семиотики Ю.М.Лотмана, из его книги "Культура и взрыв" - о некоем рыцарском сюжете византийской литературы - "Девгениево деяние":
Фольклорный сюжет "опасной" невесты, сватовство к которой стоило жизни уже многим женихам, подвергается здесь переосмыслению в рыцарском духе. Герой Девгений, узнав о существовании недоступной красавицы, многочисленные претенденты на брак с которой были уже убиты, тотчас же влюбляется в девушку. С точки зрения бытового разума, его постигла удача: он прибыл во дворец, вокруг которого валялись трупы убитых его предшественников, добился ее сочувствия и без всяких препятствий женился на ней. (Но) удача, столь легко полученная, не радует Девгения, а, напротив, повергает его в отчаяние. Он стремится вступить в теперь уже ненужный бой с отцом и братьями невесты. Перед нами показательная трансформация сюжета: бой-победа-получение невесты - заменяется на: получение невесты-бой-победа. Все логические причины боя устранены, но с рыцарской точки зрения бой не нуждается в логических причинах. Он есть самоценное деяние, он не влияет на
Если мы переключимся от семиотики Лотмана к здравому смыслу Шоу, то сможем увидеть иной вариант анализируемого поведения: не ритуал имеет здесь место, а человеческий изъян, маскируемый всякого рода культурными - этикетно-рыцарскими - рационализациями. Воин - это не мужчина: вот пойнт. Мужчина - это бюргер, строящий семью в разумных пределах брака. Что же касается рыцарей, то уж очень они ценили свои замкнутые братства - что какие-нибудь ливонские псы-рыцари, что даже доморощенные сичевики Тараса Бульбы.
Эрго: в формах культуры, даже предельно ритуализированной, мы можем познать не только самую культуру и ее знаки, но и реальности, прикрываемые ею - и открывающиеся за ней.
Что же касается до Набокова, то его куртуазный рыцарь - Гумберт Гумберт - как раз и служит сильнейшим доказательством того тезиса, согласно которому любовь-страсть есть не совсем здоровая страсть.
Конечно, безумцы украшают мир. В безумии, в выходе за рамки всяческих конвенций рождается личность. Но спасут ли мир безумцы? Лучший выход для безумия - не ристалища воинов, а бумагомарание. Не Дон Кихот, а рецессивный его ген, давший в потомстве Владимира Набокова.
"И славили герольды мой удар". Восславим герольда Набокова.
Ортега-и-Гассет в американском суде
Я недавно, в конце июня побывал под судом: ознакомился с американской правовой системой из первых рук: на собственной шкуре, что называется, испытал. Отделался чрезвычайно легко, да и дело, как сами понимаете, было пустяковым: я не в том возрасте и не в той, так сказать, экзистенциальной позиции, чтобы разыгрывать из себя, допустим, Раскольникова. Пострадал же я из-за нынешнего нью-йоркского мэра Руди Джулиани - человека, которого свободолюбивые американцы, с детства привыкшие качать права, под горячую руку сравнивают аж с Гитлером. Другие, правда, на такие сравнения негодуют и называют это тривиализацией зла. Почему многие, я бы сказал слишком многие, не любят Джулиани? Он решил навести в Нью-Йорке то, что называется полицейский порядок, и многого, надо признать, достиг. Например, резко снизилось количество тяжелых преступлений, в том числе убийств. Тактика была избрана чрезвычайно неожиданная, во всяком случае такая, от которой давно отвыкли в этом всячески либеральном городе. Чтобы ударить по серьезной преступности, Джулиани и вдохновляемое им полицейское управление Нью-Йорка взяли линию предельной нетерпимости к мелким проступкам, к малейшим нарушениям общественного порядка. К примеру, стали штрафовать (сорок долларов), если в сабвее вы положили свой багаж рядом с собой на соседнее сидение для вящего удобства - чтоб не держать его на коленях или не ставить на пол, заведомо грязный. Или еще: вывелись начисто громадные переносные радиоприемники (прозванные, помнится, "гетто-бастерс"), владельцы которых находили шикарным запускать их на полную мощность на улицах. То есть, вне всякой видимой логики, упала преступность вообще, когда появилась придирчивость к повседневным нежелательным и в принципе наказуемым мелочам. Оправдывается старинная и довольно-таки пошлая, как сказал бы Остап Бендер, доктрина, согласно которой если вы сегодня плюнули на пол, так завтра кого-нибудь и убьете. Мелкобуржуазная мораль - она, оказывается, не без резона была.
Мой случай был несколько иным - связанным с ситуаций в общем серьезной. Есть в Нью-Йорке длинная и очень широкая, самая широкая в городе улица под названием Квинс-бульвар. Там есть где разогнаться автомобилям - не то что в Манхэттене, где они в основном ползут. Результат сказался: за десять лет на Квинс-бульваре погибло 73 человека, газеты стали его называть "бульвар смерти". Решили принять экстренные меры и в частности запретили переходить бульвар в иных местах, кроме регулируемых перекрестков. Я не уверен, может быть, это правило было и раньше, но точно знаю, что оно никогда и никем не соблюдалось. Нормой обычного, так сказать, права стал лозунг "пешеход всегда прав". Потом мне говорили, что информационная кампания велась месяца два - и в газетах, и по телевидению: предупреждали, что Квинс-бульвар запрещено переходить произвольно. Как-то получилось, что я этого не слышал - и поплатился. Полицейская машина остановила меня уже на тротуаре - но мне при этом не выписали тут же на месте штраф, а вручили повестку в суд. Нарушение мое, как выяснилось, называется jaywalking. Никогда раньше не слыхал такого слова, - по этой детали можете судить, насколько оно вывелось из употребления - означаемое исчезло как реальность.