Русский бунт навеки. 500 лет Гражданской войны

Тараторин Дмитрий Борисович

Все Лжедмитрии, которые появлялись после Первого, были очевидные и бесспорные самозванцы. Причем, что характерно, казаки, их поддерживавшие нисколько в их фальшивости не сомневались. Это был, своего рода, демонстративный жест отказа от осифлянского самодержавия. Отказа признавать легитимность этой модели. Причем, опротестовывалась она с позиций святорусской Воли.

Философ эмигрант первой волны, «евразиец» Николай Алексеев писал: «Казацкие общины, как и древние русские народоправства, были республиками, имевшими своих князей и царей; и в то же время их можно назвать монархиями, власть в которых

принадлежала народу. Когда русский крестьянин в 1917 году иногда утверждал, что он хочет республику, да только с царем, он, по-своему, не говорил никакой нелепости. Он просто жил еще идеалами русской вольницы, идеалами казацкого «вольного товарищества», ибо идеал этот глубоко вкоренился в русскую народную душу. Он стал одной из стихий русской народной толщи, стихией также подземной, вулканической».

Казацкая «программа» лучше всего отражена в русских былинах. По мнению С. М. Соловьева, «наши богатырские песни в том виде, в каком они дошли до нас, суть песни казацкие, о казаке. Богатырь-казак!… Эти два понятия равносильны».

В русском былинном эпосе нет единого «осифлянскогот» государства. В нем Русь, как и в период, предшествовавший торжеству третьеримской доктрины, есть совокупность самостоятельных земель, городов и княжеств.

В пространстве между ними, а также на внешних границах Руси, присутствуют постоянные угрозы — разбойники, басурмане. Тот же Алексеев констатирует, что в былинах «единственно соединяющей Русь силой является православная вера. Русь едина, поскольку она православная, святая Русь».

И князь Владимир Красно Солнышко, призывающий к себе на службу Илью Муромца или Добрыню Никитича, никак не похож на грозного самодержца. Это он зависит от богатырей, а не они от него. Он правитель вовсе не Божьей милостью, а исключительно в силу того, что умеет ладить с вольным воинским братством.

Именно оно — надежда и защита православных. А князь — фигура зависимая и даже не столько уважаемая, сколько, просто, терпимая. Он правитель для «трудников», а для казаков он — наниматель.

Таким образом, у казаков было, хотя и не вполне осознанное, но абсолютно конкретное представление о «правильной» общественной системе. И, разумеется, оно никоим образом не совпадало с программой «государственников».

По большому счету, казачье братство тоже было своеобразным воинским орденом, осознававшим себя защитником как Веры, так и Правды. В их системе координат казаки- кшатрии — гаранты безопасности свободных землепашцев и православного священства. И в ней нет места ни боярам, ни самодержцу.

Особенно ярко эти орденские тенденции проявлялись тогда в Запорожье у «черкасов», как называли представителей низовой вольницы. Что неудивительно, ведь у истоков славного товарищества мы видим доблестного рыцаря князя Вишневецкого.

Кстати, в войске короля Речи Посполитой Сигизмунда, вступившего в пределы Руси, преобладали именно они, запорожцы. «Подписались» они идти на Москву в надежде на признание их вольностей. Чего в итоге не случилось, но это уже другая история.

Для нас же важно, что казачий фактор в Смуте был во многом определяющим. Это была первая весьма серьезная заявка на историческую роль. На реализацию альтернативной самодержавию святорусской программы.

Убить

Ляпунова

В невнятную весеннюю пору 1611 года Москву, где в Кремле засел польский гарнизон, обложило первое ополчение. Деяния его неизменно оказываются в тени подвигов второго — победоносного, которое Минина и Пожарского. Что вполне объяснимо. Однако творившееся тогда «во стане русских воинов» и вокруг не просто занимательно и поучительно, но и крайне значимо для судьбы «Русской Идеи». А точнее идей — веками непримиримых и друг к другу беспощадных.

Дворяне и казаки объединились в первое ополчение, чтобы выбить из Москвы, призванных туда боярами поляков. Но союз этот был крайне непрочным. Тут надо заметить, что собственно, обе интервенции Смутного времени — польская и шведская случились, во многом, по причине олигархических интриг.

Шведское войско пришло по зову боярского царя Василия Шуйского на помощь от царя казацкого — «Тушинского вора» Лжедмитрия Второго. А поляки, находившиеся в состоянии войны со шведами, не преминули в ответ перейти российскую границу. Впрочем, бояре даже при помощи новых варягов с нарастающими вызовами и угрозами справиться не сумели и, разочаровавшись в Шуйском, послали бить челом Сигизмунду польскому, чтобы тот дал им в цари сына своего Владислава. Так вот вкратце, паны в Кремле и оказались.

Ополчение, намеревавшееся их оттуда выбить, возглавляли дворянский лидер, рязанец Прокопий Ляпунов и казацкие вожаки Дмитрий Трубецкой и Иван Заруцкий. Казалось бы, русское воинство по численности превосходило польский гарнизон в десятки раз. Между тем, стояние под Москвой закончилось ничем. Нет, ополчение не было разгромлено подоспевшей неприятельской подмогой. Оно распалось само. Исключительно из-за несхожести программ дворянской и казацкой. В ходе одной из бурных идеологических дискуссий казаки, исчерпав аргументы, просто зарубили Ляпунова.

Главным образом не по нраву пришлось им дворянское намерение вернуть «заказаковавших» холопов хозяевам. Надо заметить, что у последних была своя правда. Без прикрепления к земле народных масс выйти из разрухи было немыслимо. Но у казаков был иной угол зрения. «Кто записывает людей в работу навеки — угождает дьяволу», — это еще Пересветов писал. Служилый человек, не казак, кстати. То есть, крепостническое решение хозяйственной проблемы далеко не только «гулящими людьми» воспринималось как нелегитимное.

При этом, отметим, что строить государство, фактически, заново, в ситуации, когда «тяглое» население готово в любой момент попросту разбежаться, и в самом деле, невозможно. Однако до «опричной революции», учиненной Грозным, никто никуда (по крайней мере массово) не убегал. Именно, начавшаяся в стране, с подачи самодержца,

гражданская война заставила людей отправляться в дальние и опасные края. Выходило так, что татарская сабля была предпочтительнее родного русского беспредела.

Но дворянам не досуг было вникать в причины и следствия. Им нужны были твердые гарантии того, что холопы в перспективе будут пахать, а не разбойничать. Но последние, может и «перековали бы мечи на орала», но им то никто гарантий от беспредела давать не собирался. Короче, стороны не поняли друг друга.