Русский бунт. Шапка Мономаха
Шрифт:
— Александр Васильевич, может, все-таки одумаетесь. Ваш воинский талант нужен России. А Россию теперь представляю я, а не Екатерина. К чему упорствовать?
— Во-первых, я присягал. И от присяги меня никто не освобождал. Во-вторых, я даже в мыслях не имею вести войска против моих сотоварищей.
— Скоро смута закончится. Ваши товарищи или присягнут, или покинут страну…
— Вы сначала победите! — отрезал Суворов и нахохлился.
Глава 13
Кузнецы под руководством Кулибина изготовили две тысячи плюмбат. Причем качественно. Не только отковали
На испытания плюмбат отправились в Крылатское и Татаровку, к Шванвичу. Излучина реки, где позже появится в моем времени гребной канал, представляла собой хороший полигон для новых полков. Правда, местные крестьяне были недовольны. Поля и покосы от маневров моих новобранцев, разумеется, пострадали. Но им из казны компенсировали потери.
Пока Шванвич и прочие военачальники сами примерялись к метанию этих предметов, мы с Соколовым и статским советником Петром Никитичем Кожиным отлучились к каменоломням.
Так уж геологически сложилось, что вокруг Москвы толкового камня, кроме известняка, практически нет. Единственное значимое месторождение как раз и располагалось у села Татарово, где весь девятнадцатый век активно добывали «дикарь», то есть песчаник. Непревзойденный материал для мощения улиц. Вот его-то я и распорядился начать добывать силами заключенных.
Соколов продемонстрировал мне длинный деревянный барак, наполовину погруженный в землю. Внутри было темно, как в погребе. Свет, проникающий из десятка отдушин, не в силах был развеять мрак. Никаких нар не было. Просто на полу лежали охапки слежавшейся и влажной соломы в качестве ложа.
— Вот тут мы разместили двести пятьдесят каторжников. Правда, сейчас уже двести двенадцать. Помещения для охраны и хранения инструмента у нас вон там, — указал Соколов на нормальные свежесрубленные избушки. — Работа начинается с рассветом и заканчивается с закатом. В полдень — обед горячий. Каша. На ночь мы всех запираем и кормим второй раз. Считаем каждое утро и каждый вечер по головам. Ежели кто выйти на работы не может, делает работу по бараку или дохнет. Как получится.
Я покачал головой. Мой глубоко укоренившийся гуманизм вопил дурниной, что это бесчеловечно. А новоприобретенный практицизм говорил — не учить местных дела делать. Победил гуманизм.
— Афанасий Тимофеевич, вы, будьте любезны, понапрасну народ не морите. Не так сложно обустроить лежаки в бараке. А оттого болеть будут меньше. И на кормежке не надо особо экономить. Люди ведь с камнем работают. Им силы нужны.
— С лежаками-то можно. Сам планировал распорядиться. А насчет кормежки все хорошо. На каждого по три фунта ржаного хлеба и круп полагается. Куда больше-то. Охрана, может, и приворовывает. Но это несущественно.
Мы подошли к краю котлована. Здесь, среди обнажившихся пластов песчаника, копошились люди. Стоял непрерывный стук молотков по шлямбурам и клиньям. Огромные куски песчаника кололи на несколько частей. А в финале несколько здоровых каторжан точными ударами заостренных кувалд ловко ломали крупные плиты на прямоугольные бруски будущих
Нашу группу заметили. Несколько заключенных побросали инструмент и побежали в нашу сторону с воплями: «Государь! Пощади! Позволь служить тебе, государь!».
Конвойные бегущих тут же остановили ударами сапог и прикладов. Но люди и лежа на земле продолжали кричать о пощаде. Мне стало неприятно, и я развернул коня. Мало ли, что они кричат. У всех был шанс присягнуть вовремя.
Армейцы уже разобрались с новинкой и готовы были показать мне метание плюмбат. Впрочем, в армии их стали называть проще — дротик. Ротная колонна в двести человек имитировала сближение со строем противника, коего обозначали вкопанные в землю бревна, обмотанные соломой. Обычно рота — это примерно сто человек, но в связи со страшным дефицитом офицеров мы пошли на пропорциональное увеличение численности всех подразделений армии. Теперь у меня действительно «большие батальоны».
Выглядели мои солдаты опрятно и приятно моему глазу. Куртки у всех были уже нового образца, с тремя широкими «разговорами» на груди, точь-в-точь как у бойцов РККА в годы Гражданской. «Буденовки», называемые здесь «богатырками», доводили сходство до абсолюта. С обувью было плохо. Мануфактуры не смогли обеспечить потребное количество, и больше половины моих солдат рассекали в кожаных лаптях, называющихся в народе «поршни».
Двигались солдаты довольно слаженно, «коробочкой» по двадцать пять человек в ряд, глубиной в восемь рядов. Командир шагал рядом, а пара прапорщиков несла свои флажки слева и справа в первом ряду. В какой-то момент, когда до мишеней было метров двадцать, повинуясь команде, рота остановилась, и в небо взметнулся рой блестящих лезвий, чтобы через мгновение обрушиться на неподвижных болванов. После чего рота обозначила переход в штыковую и отошла на исходную позицию, а мы подъехали полюбопытствовать.
Земля была густо усеяна хвостовиками воткнувшихся в мягкую почву плюмбат. На каждый квадратный метр по фронту атаки приходилось в среднем по десять дротиков. Шванвич с трудом выдернул один из них, впившийся в бревно, и покачал головой.
— А недурственное оружие. Накоротке, по атакующим или перед штыковой, весьма построение врага размягчить способно.
— И по кавалерии тоже хорошо будет, — добавил Крылов, — ежели в каре стоять, а те же татары круги наворачивают. Лошадь большая и ей будет нехорошо, когда в спину или в бок прилетит.
— Не докинуть до татар-то, — возразил Овчинников.
Завязалась дискуссия, в ходе которой прорисовались контуры применения этого вспомогательного оружия. Дешевой альтернативы ружьям.
* * *
Сухаревских затворников встречали с помпой. Ковровая дорожка во всю лестницу, оркестр и, разумеется, огромная толпа народа. Пол-Москвы пришло приобщиться к эпохальному событию. И сидельцы не подвели. Из дверей палаты вышли сначала архиереи и иерархи из бывших раскольников и образовали по краям лестницы живой коридор. Новый патриарх Единой Русской Православной Церкви Платон вышел последним. В отличие от прочих служителей церкви, он был облачен в длинную мантию зелёного цвета, голова покрыта белым куколем, в руке посох, а на груди панагия с образом Божией Матери.