Русский флаг
Шрифт:
– Судьба, значит, - проговорил он тихо.
– Корабли вона где стоят... Ну как тут ему помочь? Не подойдешь, - сказал он, словно оправдываясь. Да и где искать-то?
Харитина освободила руку и, уже не глядя на него, толкнула дверь. Никита мягко загородил дорогу.
– Постой!
– сказал он дрогнувшим голосом.
– Постой, беда моя!
– Он взял ее за плечи.
– Слышь, постой! Нет Семена, нет дружка нашего... Я бы за него ворогов без счету положил, а, видишь, ушли, удалились, - улыбнулся он улыбкой, полной пьяной горечи, - может, и вовсе уйдут, что станешь делать?.. Океан дал, океан и взял.
– Скрытая боль послышалась в словах
– Привиделся он тебе, молоканочка, привиделся... Не век же горевать...
– Никита, Никита...
– ответила девушка сквозь слезы.
– Разве ж его забудешь? Глупый ты, Никита! Хороший, а глупый...
V
Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, - по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.
Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, - чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.
Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву:
– Полюбуйтесь, каков!
"Оставляя в стороне оскорбленное чувство человека, - писал Арбузов, обращаюсь к Вам, господин губернатор, с предложением моих услуг. Может быть, это сколько-нибудь поправит дело обороны. Мне более двадцати раз приходилось бывать в делах с неприятелем. Из числа наличных офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня, за недостатком боевой опытности..."
– Положительно неисправим!
– буркнул Изыльметьев, прочитав записку.
Склонясь над столом, Завойко крупными буквами наложил на письме резолюцию:
"Издать приказ о вступлении капитана второго ранга Арбузова А. П. в командование партии сибирских стрелков с сего числа, 21 августа 1854 года".
Губернатор протянул Пастухову листки и, отыскав конверт, в котором было подано письмо, вернул его мичману.
– Вот, - сказал он.
– Мы ждем его к обеду.
Но обед не состоялся. Под самые окна с грохотом подкатила телега, и Завойко, ждавший возвращения вестового с хутора, выглянув в окно, ужаснулся. На жердях, едва прикрытых сеном, лежал ногами к передку Андронников. Серая холстина сползла с лица. Щеки землемера запали, приоткрылись веки, и сквозь узкую щелку глядели с застывшей мукой зрачки.
Завойко, а за ним офицеры и чиновники поспешили на площадь, куда отовсюду стекался народ. От телеги уже тянуло тленом. Завойко нагнулся над покойником, потом кинулся к тойону и впился в него сверлящим взглядом.
Седобородый старик беспомощно
– Убит, ваше превосходительство, - сказал он тихо.
– И сынка мой пропал, пропал...
– Кто убил?
– Среди глубокого безмолвия вопрос Завойко прозвучал громко, исступленно.
Старик обернулся к задку телеги. Там жался маленький рыжий матрос, тоскливо поглядывая то на толпу, то на суда в заливе.
– Американ, - сказал тойон.
– Большой американ.
Завойко бросился к рыжему, с неожиданной силой схватил его за ворот рубахи, тряхнул так, что матрос упал, ударившись лицом о кованый обод колеса.
– Подпоручик Губарев, - приказал Завойко, отвернувшись от рыжего и все еще тяжело дыша, - завтра на плацу наказать плетьми...
– На мгновение он запнулся, думая, сколько назначить ударов, потом резко взмахнул рукой.
– Нечего ему землю поганить. Хватит! Где Магуд?
– повернулся Завойко к тойону.
– Ушел...
В Завойко все так и клокотало.
– Как же вы выпустили его живым?!
– гневно воскликнул он и подошел к телу Андронникова.
Сунув в чьи-то руки свою фуражку, он наклонился и поцеловал большой лоб землемера. Губы ощутили недобрую прохладу безгласного, недвижного тела.
– Светлый, нужный был человек, - сказал негромко Завойко и глубоко вздохнул.
– Еретик! Мало веры и много любви. Да-с...
Многие вернулись в комнату вслед за ним.
В ожидании Чэзза Завойко предавался воспоминаниям, говорил об Андронникове, которого мало знали приезжие офицеры, и о первом своем посещении Америки почти двадцать лет назад. Он стоял опершись на спинку кресла, чуть раскачиваясь в горьком раздумье.
– Пират! Черный, лесной человек, - говорил он о Магуде.
– Двадцать лет назад я впервые пристал к берегам Америки. Можете себе представить, господа, сколь долгожданным был для меня новый берег, о котором слыхано столько чудес! Америка! Давид, поразивший британского Голиафа! В первую же нашу стоянку в Рио-де-Жанейро мы увидели три американских брига с черными рабами. Да, довелось и мне лично узреть это зверство человеческое, господа!
– Завойко, глядя перед собой, взволнованно провел рукой по волнистым волосам.
– До пятисот рабов на маленьком бриге! Я сам не хотел прежде верить, чтобы строгость всеобщего закона, запрещающего торговлю людьми, и дух века были так презираемы теми, кто имеет капиталы. Несчастных продавали с аукционного торга на двенадцать лет в неволю, с тем чтобы после им стать уже свободными людьми.
– Завойко саркастически улыбнулся: - Как он найдет свободу даже и после этого срока? Никак и никогда! Я был еще тогда наивным юнцом, мне хотелось броситься на преступные бриги и крикнуть бессердечным спекуляторам: "Разве работник лошадь, на которой вы пашете, возите воду, ездите в церковь? Разве он ваша личная собственность, которую вы можете терзать по своему произволу?"
Тироль усмехнулся, чуть скривив тонкие, бескровные губы, и сказал с легкой укоризной:
– Не слишком ли горячо-с, ваше превосходительство?! Поверите, вчуже страшно стало... Уж не посоветуете ли мне отпустить мужиков на все четыре стороны?
– Тироль рассмеялся, но, заметив недовольное выражение лица Завойко, добавил с улыбкой: Помилуйте-с, этак мы благородных дворян по миру пустим...
– Нынче, - сухо оборвал его Завойко, - к чести нашей, в России едва ли не все сословия ощущают...
– он запнулся, подбирая подходящее слово, ...всё неудобство крепостного состояния...