Русский флаг
Шрифт:
В ночь черед сражением Депуант обходил палубу и матросские помещения флагманского фрегата. В кубрике, при свете тусклого фонаря, Пьер Ландорс, только что отстояв вахту, писал письмо. Молодой матрос не сразу заметил адмирала.
Адмирал положил руку на плечо Ландорса.
– Что пишешь, дружок?
– спросил он.
Пьер опустил руки по швам. Обычная его веселость, спугнутая адмиралом, возвращалась медленно.
– Письмо, мой адмирал!
– Кому, дружок?
– Матери. В Нанси.
Депуант взял из рук матроса начатый лист бумаги,
Пьер прочел, его лицо расплылось в добродушнейшей улыбке.
– Справедливо?
– Справедливо, мой адмирал. Только я однажды уже сделал такую надпись. Когда нами еще командовал мичман Тибурж...
Адмирал насупился, раздумывая, как лучше объяснить матросу разницу между боем 20 августа и завтрашним днем, который непременно принесет им победу.
Между тем Пьер Ландорс уже шарил в карманах в поисках неотправленного письма.
– Не нужно, - остановил его Депуант.
– Напиши матери что-нибудь ободряющее.
– Я готовлю матушку к тому, чтобы она не очень удивилась, получив следующее письмо, написанное рукой моего товарища, - сказал Пьер, вполне совладав со смущением.
– Пусть знает, что сын ее в раю и у него нет времени на такие пустяки, как письма в Нанси.
– Ты шутишь? Это хорошо.
– Депуант потрепал Пьера по щеке.
– Французы побеждают шутя, а если нужно, то и умирают с шуткой на устах!
Довольный собой, Депуант разгуливал по палубе.
Поднялся ветер. За сетками морщился пустынный залив, словно охваченный волнением перед неизбежным падением порта. Ветер принес с берега жалобный, скулящий звук, похожий не то на визжание ворота, не то на вой зверя...
"Плохо там, на берегу, - подумал адмирал.
– Не хотел бы я быть на их месте".
Эскадра спала, но усиленная ночная вахта делала необходимые приготовления к высадке.
Все предвещало успех.
СЛАВНЫЙ КРАЙ
Если бы кто-нибудь заглянул в офицерские казармы вечером 23 августа, он не поверил бы, что на рейде в Авачинской губе все еще стоит неприятельская эскадра. Окна казарменных помещений были открыты, и хотя свет горел только в немногих окнах, отовсюду слышался людской говор, взрывы смеха, песни. Пела гитара под чьей-то умелой рукой.
В комнате братьев Максутовых, у самого изголовья койки Александра, колеблясь, потрескивала свеча, но углы комнаты были освещены слабо. Дмитрий с гитарой в руках сидел на подоконнике, опустив ногу на деревянную скамью. Он напевал вполголоса, пробуя струны и повторяя отдельные фразы песни:
...Долго я звонкие цепи носил,
Душно мне было в горах Акатуя...
Дмитрий не пел, а говорил нараспев, с чувством:
Старый товарищ бежать пособил:
Ожил я, волю ночуя...
– Хорошо!
– заметил сидящий на скамье Пастухов.
Александр бросил на пол старый номер "Северной пчелы" и проговорил лениво:
– Новая песня... Откуда?
Дмитрий
Труса достанет и на судне вал,
проговорил Дмитрий, стараясь схватить ускользающую мелодию,
Смелого в бочке не тронет.
Тесно в ней было бы жить омулям.
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам
В бочку полезли бы сами!..
Александр громко зевнул. Он потянулся на постели, слышно, как хрустнули суставы.
– Неужели не нравится?
– обиделся Дмитрий.
– А меня волнует до чрезвычайности. Много поэзии и сильное, натуральное чувство. Скажешь строчку - и, кажется, все оживает вокруг тебя: Байкал, угрюмые горы, парус. Хоть рукой дотронься...
– Зарудный научил?
– спросил Александр.
– Зарудный. Он записал ее три года назад у самородного сибирского поэта. Жаль, я запамятовал имя...
– Давыдов, - подсказал Пастухов.
– Учитель Дмитрий Давыдов.
– Кажется, Давыдов.
Дмитрий помолчал и сказал задумчиво:
– Нищий учитель, которому недостало средств, чтобы приехать из Троицкосавска в Петербург, в университет, для экзамена на степень кандидата чистой математики, бедняк, - а ведь он и физик, и естествоиспытатель, и первый знаток края, и поэт! Какую песню написал!
– Она достаточно наивна и проста, - примирительно сказал Александр.
Дмитрий подумал об Александре с сожалением. Вот живет среди новых людей, ничем не интересуется, как будто все можно узнать из книг, до всего достичь одними лишь умозаключениями. В первые дни его занимал порт, своеобразие пейзажа, старинные иконы местной церкви. Но и этот минутный интерес миновал, уступив место скептическим разглагольствованиям и ядовитым шуткам.
Двадцатого после боя Александр принужденно, словно по обязанности, поздравил Дмитрия. Холодно принял он и свое назначение на Перешеечную батарею. Никаких признаков радости, никакого подъема. Он исправно посещал батарею, изучил каждую пушку, каждую орудийную платформу - и только.
Дмитрий оборвал песню и обернулся к нему:
– Трудно тебе, должно быть, Александр. Сторонишься жизни, словно люди тебе безразличные. А между тем хочешь возвышаться над всеми.
– Жажду.
– Именно жаждешь. И это совсем не смешно. Люди вокруг понимают тебя.
Александр приподнялся.
– Представь, - продолжал Дмитрий жестко, - многие жалеют тебя.
– Жалеют?
– Это заставило Александра сесть на постели.
– Люди меня утомляют, - сказал он зло.
– Так и должно быть, если всегда ждать от людей чего-то недоброго, жить без веры, насторожившись... Ты приди однажды к людям бесхитростно...