Русский флаг
Шрифт:
Осматривая Петропавловск с горы, Барридж впервые без злости вспомнил о Никольсоне: "Все-таки приятно чувствовать, что ты сам, собственной рукой, схватил противника за горло и бросил его на землю. Никольсон схитрил - тем хуже для него!"
Солнце стояло над уютной ложбиной. Город раскинулся в ней, недвижный, молчаливый, словно не было никакого боя. Ни одного разрушенного дома. Ни одного пожарища.
Барридж хлопнул по спине Магуда, глазевшего на Петропавловск со смешанным чувством любопытства и необъяснимого страха. Здесь все было как прежде, как в тот день, когда Магуд бежал. "Св.
– Молодец, янки!
– добродушно процедил Барридж.
– Мы тебе многим обязаны.
– Пустяки, - небрежно ответил Магуд.
– У меня с Ними свои счеты. Они еще вспомнят Магуда! Ого-го-го!
– заорал он, и звук его голоса покатился вниз, не смешиваясь с гулом пушек.
Депуант смотрел на гору в зрительную трубу. Весь хребет занят его солдатами, матросами Никольсона. Вот и верзила Ла Грандиер. Конечно, никто не поднимает рук к небу. Как могла прийти ему в голову мысль о неуспехе?
Барридж взмахнул рукой. Барабаны били наступление.
Депуант приказал перетащить свою шлюпку по отмели к берегу. В Петропавловске он будет раньше Никольсона!
III
В ожидании операции Александр Максутов лежал у окна госпитальной палаты. На перевязочном пункте им не стали заниматься, - нужно было отпиливать руку у самого плеча, удаляя раздробленную кость.
С низкой госпитальной койки он видел в те минуты, когда возвращалось сознание, только светлый квадрат неба, то серый, постепенно темневший, то ослепительно белый, до рези в глазах. Временами небо становилось привычно голубым, и тогда Максутов слышал голоса за стеной, шарканье ног в палате, чье-то покашливание, звяканье стекла и металлических инструментов.
Звуки артиллерийской канонады, приглушенные горой, вначале вовсе не достигали его слуха. Он слыхал только далекий слитный шум, но шум пропадал всякий раз, едва раненый напрягал слух.
Затем наступило облегчение. Вильчковский дал ему болеутоляющее, и ушибленная спина перестала чувствовать жесткий тюфяк. Во рту оставался неприятный, вяжущий вкус, приходилось часто глотать слюну.
Он лежал плашмя, не поворачивая головы, скашивая глаза на окно, но за окном не было и не могло быть ничего, кроме чистого неба. Деревья, которые росли здесь раньше, срублены при постройке казарм и больницы.
Маша всматривалась в измученное лицо Максутова. Предупрежденная Пастуховым, что батарея на перешейке прекратила сопротивление, она возвратилась в госпиталь и осталась при сердитом, громыхающем Вильчковском. Аптекарь, счастливый тем, что дочь жива и невредима, носился по госпиталю, наполняя комнаты суетой, латынью, как-то странно звучавшей среди горячечного бреда, стонов и вздохов.
– Fiat lege artis!* - самодовольно восклицал Лыткин, величественным жестом передавая Вильчковскому склянку.
– Quatitatim! По каплям!
– поучал он фельдшера с утомленным, испитым лицом.
_______________
* Приготовлено по правилам искусства!
Маше было тяжело слышать резкий голос отца, нечуткого к человеческим страданиям. "Как должен он быть неприятен этим несчастным, стискивающим челюсти до скрежета, чтобы
Мир представлялся Александру мрачным и бессмысленным. Петропавловск падет. Существует логика более сильная, чем логика титулярного советника Зарудного. Количество орудий. Калибр. Дальнобойность. С этим ничего не поделаешь.
Мысли упорно держались недавнего прошлого. Пустынный залив, скалистые ворота и зеленые горы словно отрезали Максутова от прошлого. Перед глазами Петропавловск, чужое, нищее селение, воскресная обедня в старой церкви, дремотный причал, Маша... Ни одного близкого, родного лица. Никто из друзей юности не приходит к нему, в этот, быть может, последний час жизни. А были ли друзья? Максутов тихо застонал. Ему трудно вспоминать прошлое. Пустота огромного родительского дома. Гувернеры. Слова, утомительные слова, от пробуждения до темноты. Мать, которой он привык повиноваться во всем по малейшему движению ее бледной, но деспотической руки, по первому взгляду подвижных, всегда возбужденных глаз. Унылая сутолока европейских курортов, наконец Морской корпус, желанный корпус, военные экзерцисы, неукоснительный устав, возможность уйти в себя, никому не исповедоваться, одеться в защитную броню мундира и княжеского титула... Годы бегут, ускользают, не дав рассмотреть себя. Но где же друзья? Если бы друзья были, они сами пришли бы...
В палату вошел Тироль. Его сухой, тонкий профиль сегодня непроницаемо строг. Учтивый офицер, он прошел мимо Маши, даже не поклонившись.
Остановился у постели, почти касаясь байкового одеяла.
– Александр Петрович!
– сказал он громким, деревянным голосом. Мужайтесь!
– А-а-а!
– раздалось не то приветствие, не то стон Максутова.
Максутов с трудом повернул голову. Увидел Машу. Дрогнули углы губ, но сил на улыбку недостало.
Тироль, прижав фуражку к левому боку, наклонился над Максутовым.
– Иван Николаевич просил сказать вам: он благодарит вас за службу.
Александр слабо кивнул головой.
– Что передать Изыльметьеву?
– спросил Тироль.
– Я теперь многое понял, - проговорил Максутов осипшим голосом. Дмитрий жив?
– Жив.
Тироль замолчал. Он и сам считал дело проигранным, конченым, но более всего был удивлен собственным спокойствием, каким-то тупым, покорным равнодушием, заползающим в душу. Зачем Изыльметьев послал его к умирающему лейтенанту? Какое это теперь имеет значение?.. А впрочем, все равно!
Как только ушел Тироль, Максутов окликнул Машу:
– Марья Николаевна, вы были на батарее?
– Была. Я видела, как вы командовали!
– прошептала Маша взволнованно.
– Этого невозможно забыть во всю жизнь.
– Минута...
– Максутов закрыл глаза.
– Одна только минута, а цена жизнь...
– Когда вы упали, на "Форте" и в шлюпках закричали: "Виват! Виват!"
– Правда?
– Они обрадовались, считая вас убитым.
– Значит, там заметили меня, - пальцы здоровой руки Максутова медленно скользнули по одеялу, сжимаясь в кулак.
– Значит, они видели, кто был на батарее?..