Русский исторический анекдот: от Петра I до Александра III
Шрифт:
Сумароков был самолюбив, вспыльчив, вместе добр, великодушен: боролся с Ломоносовым, соперником своим на литературном поприще, который осмеивал в трагике незнание русского языка, а трагик приводил в доказательство явного безумия Ломоносова его «Грамматику Российскую» и «Риторику»… [15, с. 117.]
М. В. Ломоносов
В ранних годах славы Шувалова, при императрице Елизавете, лучшее место занимает Ломоносов…
Того же времени соперником Ломоносова был Сумароков. Шувалов часто сводил их у себя. От споров и критики о языке они доходили до преимуществ, с одной стороны,
Камергер Иван Иванович Шувалов пригласил однажды к себе на обед, по обыкновению, многих ученых, и в том числе Ломоносова и Сумарокова. Во втором часу все гости собрались, и, чтобы сесть за стол, ждали мы только прибытия Ломоносова, который, не зная, что был приглашен и Сумароков, явился только около двух часов.
Пройдя от дверей уже до половины комнаты и заметя вдруг Сумарокова в числе гостей, он тотчас оборотился и, ни говоря ни слова, потел назад к двери, чтобы удалиться. Камергер закричал ему: «Куда, куда? Михаил Васильевич! Мы сейчас сядем за стол и ждали только тебя». – «Домой», – отвечал Ломоносов, держась за скобку растворенной двери. – «Зачем же? – возразил камергер. – Ведь я просил тебя к себе обедать». – «Затем, – отвечал Ломоносов, – что я не хочу обедать с дураком». Тут он показал на Сумарокова и удалился. [78, с. 58.]
К его <Ломоносова> великолепному погребению, на котором присутствовали с<анкт>-петербургский архиерей и многие другие вельможи, явился и Сумароков. Присев к статскому советнику Штелину, бывшему в числе провожатых, указал на покойника, лежащего в гробу, и сказал: «Угомонился дурак и не может более шуметь!» [78, с. 58.]
Однажды в прекрасный летний день пошел он <Ломоносов> один-одинехонек гулять к морю по Большому проспекту Васильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и он проходил лесом по прорубленному проспекту, выскочили вдруг из кустов три матроса и напали на него. Он с величайшей храбростью оборонялся от этих трех разбойников. Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо всех сил побежал в кусты; а третьего ему уж нетрудно было одолеть; он повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему, как зовут двух других разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. «А! каналья! – сказал Ломоносов, – так я же тебя ограблю». И вор должен был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полунагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места, а сам, положив на плечи узел, пошел домой с своими трофеями. [78, с. 58.]
Речь
26 сентября вечером у садовника были гости. Служанка садовника неожиданно натолкнулась в сенях на адъюнкта Ломоносова, который «незнаемо с какого умысла» там стоял. Обнаруженный, он стал шуметь и, ворвавшись в горницу, закричал, что гости Штурма украли у него епанчу. Когда ему предложили быть осторожней в выражениях, он схватил болван, «на чем парики вешают», и начал всех бить и «двери шпагою рубил», в результате чего Штурм, жена его и все гости выскочили из окна… [164, с. 64.]
Размышление и пылкость воображения сделали Ломоносова под старость чрезвычайно рассеянным. Он нередко во время обеда вместо пера, которое он по школьной привычке любил класть за ухо, клал ложку, которою хлебал горячее; или утирался своим париком, который снимал с себя, когда принимался за щи. Редко, бывало, напишет он бумагу, чтоб не засыпать ее чернилами вместо песку. [138, с. 215.]
Екатерины славный век
Однажды в Царском Сед с императрица, проснувшись ранее обыкновенного, вышла на дворцовую галерею подышать свежим воздухом и увидела у подъезда нескольких придворных служителей, которые поспешно нагружали телегу казенными съестными припасами, Екатерина долго смотрела на эту работу, не замечаемая служителями, наконец крикнула, чтобы кто-нибудь из них подошел к ней. Воры оторопели и не знали, что делать. Императрица повторила зов, и тогда один из служителей явился к ней в величайшем смущении и страхе.
– Что вы делаете? – спросила Екатерина. – Вы, кажется, нагружаете вашу телегу казенными припасами?
– Виноваты, Ваше Величество, – отвечал служитель, падая ей в ноги.
– Чтоб это было в последний раз, – сказала императрица, – а теперь уезжайте скорее, иначе вас увидит обер-гофмаршал, и вам жестоко достанется от него. [91, с. 14.]
В другой раз, гуляя по саду, императрица заметила, что лакеи несут из дворца на фарфоровых блюдах персики, ананасы и виноград. Чтобы не встретиться с ними, Екатерина повернула в сторону, сказав окружающим:
– Хоть бы блюда мне оставили. [26, с. 157.]
На звон колокольчика Екатерины никто не явился из ее прислуги. Она идет из кабинета в уборную и далее и наконец в одной из задних комнат видит, что истопник усердно увязывает толстый узел. Увидев императрицу, он оробел и упал перед нею на колени.
– Что такое? – спросила она.
– Простите меня, Ваше Величество.
– Да что же такое ты сделал?
– Да вот, матушка-государыня: чемодан-то набил всяким добром из дворца Вашего Величества. Тут есть и жаркое, и пирожное, несколько бутылок пивца и несколько фунтиков конфект для моих ребятишек. Я отдежурил мою неделю и теперь отправляюсь домой.
– Да где ж ты хочешь выйти?
– Да вот здесь, по этой лестнице.
– Нет, здесь не ходе, тут встретит тебя обер-гофмаршал <Григ. Ник. Орлов>, и я боюсь, что детям твоим ничего не достанется. Возьми-ка свой узел и иди за мною.
Она вывела его через залы на другую лестницу и сама отворила дверь: – Ну, теперь с Богом! [158, с. 69.]
Старый генерал Щ. представлялся однажды Екатерине II.
– Я до сих пор не знала вас, – сказала императрица.