Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II
Шрифт:
Впрочем, уже в конце 1850-х годов, наряду с описаниями русскости в терминах «племенного» разнообразия, чиновники, статистики и картографы вырабатывают приемы идентификации русского населения через противопоставление его в целом полякам и католицизму. Уже в «Материалах для географии и статистики России» мы видим манипуляцию критериями определения русскости с целью завысить долю населения, официально причисляемого к русским [479] . В отчетах по губерниям, где православных насчитывалось значительно больше, чем католиков (например, в Минской – 698 тысяч православных против 183 тысяч католиков), за детерминанту русскости принималась именно православная вера. В тех же случаях, когда численное преобладание православных над католиками не было столь очевидным, зато пропорция (номинально) русских к полякам была более высокой, статистики предпочитали вести счет русским по «народности» («племенам»). «Народность» же, как мы видели выше, устанавливалась посредством зачастую произвольного заключения о родном языке или «наречии» данной группы населения. Именно таков был случай Гродненской губернии, где значительная часть говорящих на белорусских диалектах (следовательно – русских, по официальной статистике) крестьян и мелкой шляхты исповедовала католицизм. Здесь на 54 % православных во всей массе населения приходилось 34 % католиков – перевес явно не абсолютный; зато переключение на критерий «народности» давало более утешительную цифру: 78 % русских против 10 % поляков [480] . Излишне говорить, что чиновники хорошо понимали условность этих показателей преобладания [481] : абсолютное численное большинство русских / православных само по себе не перевешивало экономического и культурного влияния польских и католических элит. Но, выводя подобные цифры, власти готовили почву для мероприятий, нацеленных именно на подрыв такого влияния.
479
По мнению А.А. Комзоловой, специалисты по этнографической статистике, действуя в интересах научного знания, первыми сформулировали вывод о «русском» характере Северо-Западного края, тогда как власти лишь повторили это утверждение и использовали собранные материалы «прежде всего в качестве орудия пропаганды». При этом были проигнорированы сведения, досадно усложнявшие
480
Staliunas D. Nationality Statistics and Russian Politics in the Mid-Nineteenth Century. P. 104–105.
481
К примеру, составитель тома по Минской губернии, фактически постулировавший тождественность православия и русскости, в то же время признавал внутреннюю фрагментацию православного населения – там, где «большинство, исповедуя по наружности одну веру православную, представляет, в сущности, две отличные одна от другой части: бывших униатов и издревле православных. Недоверчивость и даже нерасположение первых к православному духовенству обнаруживались иногда слишком ясно…» (Материалы для географии и статистики России… Минская губерния / Сост. И. Зеленский. Ч. 1. СПб., 1864. С. 569).
Сходная тенденция наблюдалась и в современной официозной картографии. Известный военный картограф Р. Эркерт, прусский подданный на русской службе и типичный для той эпохи эрудит в этнографии, лингвистике, статистике и прочих смежных дисциплинах, издал в 1863 году две версии – по-французски и по-русски – этнографического атласа «западнорусских губерний и соседних областей» (во французском заглавии – «губернии, населенные полностью или частично поляками») [482] . Ученые и публицисты, настроенные более националистически, чем Эркерт, предъявили немало претензий к его работе. Например, М.О. Коялович и Бобровский критиковали его за неразборчивое приложение вероисповедного критерия национальности, вследствие чего, по оценке Кояловича, полмиллиона значащихся католиками белорусских крестьян и мелкой шляхты оказались у Эркерта причислены к полякам, хотя их католицизм был чисто обрядового свойства и не имел «национальной польской силы».
482
Petronis V. Constructing Lithuania. P. 199–209.
Кроме того, Эркерт, по мнению не жаловавшего немцев Кояловича, намеренно поместил на своих картах «лишние» для темы атласа территории с немецкоязычным населением вроде Силезии: эта развернутая к западу картографическая перспектива, полагал Коялович, намекала на незаменимость прусских и российских остзейских чиновников и военных в управлении западными губерниями России [483] . Тем не менее именно Эркерт, как отмечает в недавнем исследовании В. Петронис, продемонстрировал тот эффект политизации картографического и статистического материала, которым в дальнейшем будут пользоваться самые рьяные русификаторы. Во французском издании атласа, адресованном европейской аудитории, территория компактного проживания поляков в западных губерниях изображена меньшей, а разрозненные очаги польского присутствия среди белорусского, литовского и малороссийского населения – более редкими, чем на такой же карте в русском издании. Если первая карта должна была наглядно опровергнуть в общественном мнении Западной Европы польские притязания на западные губернии, то вторая, рисующая продвижение поляков на восток в виде довольно густой сети эксклавов, – подогреть антипольские настроения в российском обществе и правящей элите и тем самым не дать пойти на спад кампании деполонизации этого края [484] .
483
Коялович М. Взгляд г. Эркерта на Западную Россию. СПб., 1864. С. 15, 19–21, 39–40; ср.: Эркерт Р. Взгляд на историю и этнографию западных губерний России. СПб., 1864. С. 65–66. И.С. Аксаков поддержал Кояловича: «Статья Ваша против Эркерта очень хороша. Особенности Западного края дозволяют некоторое уклонение от принципа о неразрывности русской народности с православием – в том именно предположении, что тамошние окатоличившиеся русские не настоящие католики» (РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Ед. хр. 22. Л. 86 об. – письмо Аксакова Кояловичу от 13 августа 1864 г.).
484
Petronis V. Constructing Lithuania. P. 201 (репродукция фрагментов обеих карт), 203, 207. Словно в утешение русским читателям, Эркерт пощедрее, чем в издании на французском, «рассыпал» белорусские островки вдоль юго-восточной кромки территории компактного проживания литовцев (приблизив белорусов к Вильне); при этом южная граница расселения белорусов в Гродненской губернии заметно подтянулась к северу по сравнению с французским изданием, дав больше места малороссам. В сопроводительных текстах Эркерта эти различия не объясняются, что лишний раз свидетельствует о посторонних научной картографии мотивах таких рокировок.
В той, с позволения сказать, живости, с которой Эркерт и другие этнографы манипулировали статистическими данными и их картографическими проекциями, проявилась не только тесная связь науки с политикой и идеологией, но и, косвенным образом, объективные трудности этнической идентификации населения, подлежащего описанию и регистрации. Несмотря на разногласия между ними, и Коялович с Бобровским, и Эркерт исходили из убеждения, что данные о языке или языках (например, материнском и усвоенном позднее) той или иной группы недворянского [485] населения должны служить основанием для математически однозначного вывода об этнической принадлежности этих людей. Между тем в целом ряде местностей Северо-Западного края, особенно в широкой пограничной зоне между ареалами белорусских, польских и литовских диалектов, чиновникам и исследователям приходилось сталкиваться с обескураживающей амальгамой говоров и перекрестных заимствований, в которой размывалась даже, казалось бы, четкая грань между славянской и литовской речью (а в стороне от этой полиглоссии не оставался и идиш). Вопреки логике национализма – а именно ею руководствовались наблюдатели извне – многие жители таких местностей не придавали значения тому, как они будут квалифицированы по этнолингвистическому признаку. Что было делать в этой ситуации добросовестному этнографу или картографу? С сегодняшней точки зрения, простейшим выходом было бы обозначение этих территорий на картах или в статистических таблицах этнически нейтральными, что соответствовало бы неопределенности языковой и этнической самоидентификации населения, но, по основательному мнению В. Петрониса, для применения этой категории тогда еще не настало время, особенно в условиях обострявшегося русско-польского конфликта. Одним из немногих исследователей, кто попытался уже после Январского восстания, в 1869 году, найти аналитический подход к описанию этой неопределенности, был обрусевший латыш Ю.П. Кузнецов (Калейс), участник экспедиций РГО в Северо-Западный край. Интересуясь в особенности процессом стихийной ассимиляции литовцев славянами, он планировал составить подробную этнографическую карту, которая показывала бы, в частности, распространение билингвизма и соотношение родного и второго языков разных групп населения [486] .
485
В отношении местного высшего сословия эти этнографы и статистики склонялись к определению национальной принадлежности главным образом через конфессию, которая понималась, в свою очередь, как политическое кредо. Коялович, критикуя Эркерта за отождествление католицизма с польскостью применительно к простонародью, оговаривался: «Достоинство этой теории разве то, что при ней ни один истый поляк, т. е. политический поляк, не будет причислен к русским, хотя бы и говорил по-русски, как на родном языке, а по-польски плохо» (Коялович М. Взгляд г. Эркерта на Западную Россию. С. 20–21). См. подробнее: Staliunas D. Making Russians. P. 76–89, 117–118, 127–129.
486
Petronis V. Constructing Lithuania. P. 153–159, 218. О сегодняшних дискуссиях вокруг проблемы белорусско-польской диглоссии во второй половине XIX века см.: Смалянчук А. Паміж краёвасцю і нацыянальнай ідэяй. С. 39–41, 106–107.
Кузнецов был исключением: гораздо чаще неясность и подвижность языковых границ воспринималась как санкция на произвольную интерпретацию полученных эмпирических данных в нужном ключе. Стоит упомянуть в этой связи еще один авторитетный в 1860-х годах картографический свод – составленный под эгидой Министерства внутренних дел «Атлас народонаселения Западно-Русского края по вероисповеданиям». Инициатором проекта выступил в 1860 году уже знакомый нам П.Н. Батюшков, который начал составлять в МВД конфессиональные карты Могилевской, Минской и Витебской губерний по сведениям, поступавшим от губернских комитетов по строительству православных храмов. Вскоре сбор материала охватил и три «исконные» губернии Виленского генерал-губернаторства. В 1863 году к этой работе подключился подполковник Генерального штаба А.Ф. Риттих. Он сверил данные, полученные по линии МВД, с результатами разысканий своих коллег по Генштабу и активистов РГО, собрал дополнительные материалы, проделал критический анализ, так что причастность Батюшкова к итогу этих усилий была уже скорее косвенной – за атласом закрепилось прежде всего имя Риттиха. Хотя главным объектом внимания в атласе явилось распределение населения по конфессиям, которое и отображалось на цветных погубернских картах, этнический состав каждой из конфессиональных групп также получил освещение – в приложенных таблицах. Именно эта статистика подверглась существенной правке при переработке первой, изготовленной от руки для служебного пользования версии атласа (1863) в издание «для публики» (1864). Наиболее разительное расхождение обнаруживается в показателях этнического многообразия местных католиков. Если в версии 1863 года в числе 2 633 456 католиков Западного края указывалось 175 997 «белоруссов и черноруссов» и 853 706 «литовцев» [487] , то публикация 1864 года, ни на единицу не меняя общую численность этой вероисповедной группы, сообщает нам о входящих в нее 444 173 «белоруссах и черноруссах» и 585 530 «литовцах». Иными словами, Риттих, окинув свежим взглядом составленные им в 1863 году таблицы, разом перечислил 268 176 человек из одной этнической категории в другую: славян-католиков стало больше ровно на столько же, на сколько меньше стало литовцев [488] .
487
«Литовцы» в данном своде – это одна из двух категорий литовскоязычного (почти сплошь католического) населения. Вторая – «жмудины», выделенные по диалектологическому
488
Ср.: Атлас народонаселения Западнорусского края по исповеданиям. Составлен при Министерстве внутренних дел, в канцелярии заведывающего устройством православных церквей в западных губерниях. СПб., 1863; и Атлас народонаселения Западнорусского края по исповеданиям. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1864. Прибавка белорусов-католиков была сделана исключительно по Виленской губернии (270 785 в версии 1864 года против 2609 в первоначальной версии). Если эта исправленная оценка может представляться преувеличением, то по Минской губернии во второй версии значится тот же явно заниженный показатель, что и в первой, – 7354 белоруса-католика.
Конечно, Риттих, по зрелом размышлении и прочтении статей того же Кояловича, имел все основания счесть завышенной указанную в первой версии атласа численность литовцев-католиков. Вероятно, учел он и то обстоятельство, что наименование «литовцы» («литвины») в обиходной речи местных жителей нередко присваивалось носителям восточнославянских диалектов, в особенности католикам, не как этноним, а скорее как традиционное прозвание по месту жительства, возводимое к временам Великого княжества Литовского [489] . И все же поспешность, с какой 268 176 человек, не больше и не меньше, было переписано из литовцев в белорусы [490] , показывает, что этнограф был гораздо меньше заинтересован в изучении сложных этнолингвистических реалий на месте, «в поле», чем в выведении статистических показателей, более соответствующих идеологеме о русскости края.
489
См., напр., о таком применении слова «литвины» в ответах приходского духовенства ряда уездов Виленской, Витебской и Минской губерний на составленную П.И. Кеппеном анкету (ответы в числе других источников привлекались Риттихом для составления «Атласа»): Терешкович П. Пограничье как судьба. С. 205. А иногда местные чиновники прилагали территориально-историческое обозначение «литовско-русского происхождения» даже к евреям и старообрядцам. См.: Staliunas D. Making Russians. P. 120.
490
Впечатление точности подсчета объясняется, конечно, не проведением местных обследований, а тем, что Риттих перечислял в белорусы целые деревни или волости, с зафиксированной в том или другом статистическом источнике численностью населения. Разумеется, с научной точки зрения было бы честнее ограничиться приблизительной оценкой масштаба ошибки, допущенной в ранней версии «Атласа».
Этнонациональное экспериментирование в политике на западных окраинах в начале 1860-х годов стало предметом анализа в ряде недавних исследований. Несколько пространных публикаций посвятил данному сюжету Х. Глембоцкий. Он доказывает, что особый вклад в идеологическую подготовку этих новшеств внесли славянофильски ориентированные ученые и публицисты, в первую очередь А.Ф. Гильфердинг, который помогал также бюрократам-милютинцам – членам Учредительного комитета Царства Польского – выработать стратегию «окончательного раздела Польши».
Гильфердинг утверждал, что для консолидации русского национального ядра в Российской империи следует не подавлять, а поощрять культурно-языковые особенности недоминирующих и лишенных (или почти лишенных) собственных элит этнических групп – как славянских, так и, например, балтских или финно-угорских. Разумеется, ни о каком независимом нациостроительстве в этих группах речи не шло. По словам Глембоцкого, Гильфердинг видел – и призывал других видеть – «в белорусском и украинском национальных движениях не сепаратизмы, а “регионализмы” в пределах “триединой” русской нации – союзников программы возрождения русской нации и русификации империи». При условии умелой координации из центра украинофилы, приверженцы западнорусскости в Белоруссии, (прото)национальные активисты среди литовцев, латышей и эстонцев должны были составить в Западном и Прибалтийском краях противовес местным аристократическим, клерикальным и экономическим элитам, чья лояльность России и династии виделась шаткой: польской, остзейско-немецкой, еврейской. (Тогда как в Царстве Польском предполагалось не просто поддержать польское крестьянство против «панов», но и, как считает Глембоцкий, подвергнуть польское простонародье этнографическому дроблению, дабы подорвать само представление о «единой нации в этническом смысле» [491] .)
491
Glebocki H. Kresy Imperium: Szkice i materialy do dziej'ow polityki Rosji wobec jej peryferii (XVIII–XXI wiek). Krak'ow, 2006. S. 186–244, цитаты – 203–204, 215. См. также в сокращенном переводе на русский: Глембоцкий Х. Александр Гильфердинг и славянофильские проекты изменения национально-культурной идентичности на западных окраинах Российской империи // Ab Imperio. 2005. № 2. С. 135–166.
В 1860–1862 годах перспектива обострения соперничества русских с исторически сложившимися на западе империи элитами обрисовалась вполне четко, а Январское восстание еще не нанесло сознанию и воле имперской бюрократии неисцелимой, в сущности, травмы, понизившей степень политической креативности власти и ее конкретных представителей. Поэтому до 1863–1864 годов идея культивирования сепаратных идентичностей «крестьянских» этнических групп находила питательную почву в популистских настроениях бюрократии и образованного общества. Она резонировала с популярным тогда геополитическим мечтанием о развале Габсбургской империи, который мог бы быть ускорен оживлением национального движения тамошних славян [492] , и о присоединении Восточной Галиции. (Пропагандировавшийся в 1861–1862 годах на страницах аксаковского «Дня» способ решения «польского вопроса» – предоставление полякам возможности более или менее самостоятельного развития в их этнических границах, т. е. во всяком случае за пределами Западного края [493] , – не был лишь отражением славянофильской теории о самобытности каждой «народности». Он мыслился в славянофильском кружке моделью «славянской политики», которую следовало навязать дестабилизированной Австрии, а также залогом польской подмоги в окончательном разрушении империи Габсбургов [494] .) Если упомянутый экспансионистский план вызывал живой интерес у вел. кн. Константина Николаевича [495] , в 1862–1863 годах наместника в Царстве Польском, то одного из протежируемых им министров, главу ведомства народного просвещения А.В. Головнина, привлекал другой, либерально-гуманистический, аспект проекта этнокультурного дробления – внедрение светского начального образования с широким использованием местных родных «наречий» [496] .
492
Glebocki H. Kresy Imperium. S. 202; Комзолова А.А. Политика самодержавия в Северо-Западном крае в эпоху Великих реформ. М., 2005. С. 116; Западные окраины Российской империи. С. 280.
493
Цимбаев Н.И. И.С. Аксаков в общественной жизни пореформенной России. М., 1978. С. 108–113; Glebocki H. Fatalna sprawa: Kwestia polska w rosyjskiej my'sli politycznej (1856–1866). Krak'ow, 2000. S. 183–227.
494
Вот как раскрывалась эта стратагема в приватном отклике В.А. Черкасского на принципиальную статью Аксакова в 6-м номере «Дня» за 1861 год: «[Статья] образцовая, если только исключить из нее несколько строк, в коих намекается на возможность очистить Польшу теперь и у границы ее ждать, пока совершится над нею процесс внутреннего ее разложения или, так сказать, самосгорания. Эта мысль, по моему мнению, неверна. То, что Вы предлагаете, равносильно немедленной войне с Польшею и новому, неизбежному и для нее и для нас порабощению нами. Конечно, Вы не того желаете и не того ищете; мы не можем теперь покинуть Польшу, ибо тут немедленно образовывается пустое место; а природа не терпит пустоты ни в мире физическом, ни в мире нравственном. Польша должна быть нами занята, покуда не воскреснет; и (как необходимое последствие этой практической посылки) Польша должна быть нами воскрешена и нами организована; мы должны не покинуть ее, но дать ей прочную остойчивость и династию; но – увы! мы не можем этого сделать, покуда не решимся расчесться с Австриею и обменять Польшу на Галицию (т. е. дать Польше независимость при условии российской аннексии Восточной Галиции. – М.Д.), а на это не хватает, кажется, ни денег, ни сил. Вот – наша трагическая сторона; здесь-то именно может литература оказать огромную помощь, обнародовав во всеобщую известность и дав право гражданства и в России и в Польше плану, которого дипломатия наша покуда не может еще признать, но который она должна будет осуществить, когда дело созреет в общественном сознании двух стран – России и Польши» (РО ИРЛИ. Ф. 3. К. 4. Ед. хр. 672. Л. 30 об. – 31 об. – письмо Черкасского И.С. Аксакову от конца ноября – начала декабря 1861 г.). Об актуализации в конце 1850-х – начале 1860-х годов плана, восходящего ко времени второго и третьего разделов Речи Посполитой, даровать Польше более или менее номинальную независимость под скипетром одной из младших ветвей династии Романовых см.: Западные окраины Российской империи. С. 138.
495
Наполеон III поднял вопрос о возможности передачи Галиции Российской империи в личной беседе с вел. кн. Константином весной 1857 года, при обсуждении выгод, какие могли бы извлечь Россия и Франция из подъема национальной борьбы в Австрийской и Османской империях: Головнин А.В. Материалы для жизнеописания царевича и великого князя Константина Николаевича. СПб., 2006. С. 114. Ср. запись от сентября 1861 г. в дневнике адъютанта вел. кн. Константина А.А. Киреева, цитируемую Х. Глембоцким: Glebocki H. Fatalna sprawa. S. 202.
496
См. об этом: Миллер А.И. «Украинский вопрос». С. 116–119, 141–143, 148–150; Стафёрова Е.Л. А.В. Головнин и либеральные реформы в просвещении (первая половина 1860-х гг.). М., 2007. С. 253–260. Стафёрова вписывает проект использования «местных наречий» в контекст борьбы между Министерством народного просвещения и Синодом за руководство начальным образованием.
Наиболее обстоятельный анализ этого имперского экспериментаторства с точки зрения конкурирующих концепций управления полиэтническими окраинами представлен в недавней работе Д. Сталюнаса. По мнению исследователя, структура дебатов и разногласий имперской бюрократии по проблеме интеграции окраин и центра задавалась оппозицией между политикой этноязыковой ассимиляции, образцом которой для российских политиков середины и второй половины XIX века была Пруссия / Германский рейх, и политикой, именуемой автором «разделяй и властвуй» (в более узком значении, чем принято употреблять эту максиму в разговоре о власти), опыт которой был к тому времени накоплен теми же Габсбургами. Вариантом «разделяй и властвуй» и были задумки и начинания начала 1860-х годов по части поощрения сепаратных идентичностей в этнически и конфессионально пестрой среде простонародья западных окраин (правда, в заимствовании хотя бы некоторых управленческих практик Австрийской империи российские бюрократы не любили признаваться даже самим себе).