Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма

В годы после Первой мировой войны Париж благодаря либеральной иммиграционной политике, масштабному строительству и живой творческой атмосфере превратился в центр притяжения для иммигрантов, среди которых были тысячи художников, писателей и музыкантов. В «безумные годы» (les ann'ees folles), как называют во Франции «эпоху джаза», город стремительно приобрел репутацию культурной столицы мира, превратившись в огромную художественную лабораторию, где зарождались многие транснациональные эстетические течения. Кроме того, с 1925 года французская столица стала основным центром многомиллионной русской диаспоры, протянувшейся от Китая до Европы и Южной Америки. Русская община Парижа насчитывала около 45 тысяч человек, превосходя численностью даже американскую. Однако, в отличие от американцев, большинство русских попали во Францию в качестве беженцев, а отнюдь не в поисках богемного образа жизни, алкоголя в свободной продаже, развлечений и вдохновения. При этом среди них был весьма высок процент творческой интеллигенции, и в межвоенные десятилетия ей удалось создать русскую парижскую литературу, которая по значимости своей могла бы сравниться с творчеством американских парижан – Г. Стайн, Э. Хемингуэя, Ф. С. Фицджеральда или Г. Миллера. По целому ряду причин достижения русских литераторов не получили столь же широкого признания – среди этих причин недостаточная

оснащенность эмигрантских культурных институтов, мизерные тиражи, редкие переводы на европейские языки и отчаянная вера лидеров диаспоры в скорое возвращение в Россию, что делало для них освоение западных книжных рынков менее актуальным [1] .

Возможно, самым значимым фактором, препятствовавшим росту популярности русской эмигрантской литературы, стало намеренное замалчивание культурной деятельности диаспоры в СССР. Русские парижане, лишившись родины, оказались отрезаны от национальной культурной жизни и значительной читательской аудитории. В этом и состоит главная специфика положения русского зарубежья по сравнению с добровольными эмигрантами из других стран, которые, обосновавшись в Париже, продолжали пользоваться социально-культурной инфраструктурой на родине, хотя и могли находиться в оппозиции к господствующей там политике или идеологии.

В отсутствие устойчивых внешних связей русский Париж превратился в довольно обособленный культурный микрокосм. Число периодических изданий на русском языке в 1920 – 1930-х годах достигало семидесяти; существовали многочисленные, пусть и недолговечные, издательства и библиотеки, в том числе знаменитая Тургеневская библиотека, насчитывавшая 30 тысяч томов в 1925 году и уже 100 тысяч в 1937-м. Союзы русских писателей и поэтов организовывали литературные вечера и поэтические чтения. Регулярно собирались всевозможные литературные и философские общества. Многие писатели-эмигранты приобрели известность еще в дореволюционной России – среди них Владислав Ходасевич, Алексей Ремизов, Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Борис Зайцев, первый из русских писателей нобелевский лауреат Иван Бунин [2] и многие другие. Рядом с этими видными литераторами скоро появились и молодые, которых обычно называют «русским Монпарнасом», «Парижской школой» или «незамеченным поколением» [3] . Ядро этой достаточно аморфной группы составили Гайто Газданов, Борис Поплавский, Юрий Фельзен, Василий Яновский, Владимир Варшавский, Екатерина Бакунина, Сергей Шаршун, Анатолий Штейгер и Николай Оцуп. Многие из них покинули Россию в юности, в разгар революционных событий, окончательно сформировались в Париже, вышли на литературную сцену в конце 1920-х годов и сохраняли коллективную идентичность до распада диаспоральных структур в канун немецкой оккупации 1940 года. Некоторые из этих авторов умерли еще до войны (в частности, Поплавский – в 1934 году), другие погибли во время Второй мировой (Фельзен, Штейгер), были и такие, которые эмигрировали в США (Яновский, Берберова) или просто исчезли с литературной арены (Бакунина). После войны уцелевшие писатели молодого поколения продолжали развиваться достаточно автономно.

В отдельное литературное поколение их объединяют не столько возрастные характеристики, сколько внутреннее единообразие их откликов на ключевые проблемы времени, включая войны, революцию, изгнание, маргинальное существование в западном мегаполисе. Эти общественно-исторические условия способствовали формированию у них общей системы ценностей, эстетических вкусов, поведенческих кодов, а также чувства солидарности не только внутри их собственной группы, но и с их западными современниками из «потерянного поколения», для которых парадоксальными источниками вдохновения также стали глобальная катастрофа и разрыв связей с традиционной культурой.

Парижская космополитичная богема часто собиралась в популярных кафе на левом берегу Сены, в районе Монпарнас – главном средоточии модернизма 1920 – 1930-х годов. Монпарнас обеспечивал им творческую среду, а одновременно – внутреннюю свободу. Хемингуэй, и сам регулярно посещавший левобережные кафе, вспоминал, что ходили туда, «потому что в них удавалось затеряться, никто тебя не замечал, можно было оставаться в одиночестве вместе со всеми» [4] . Находясь «в одиночестве» и «вместе со всеми», почти не общаясь с иными литературными диаспорами, но во многом разделяя их экзистенциальное мировоззрение, молодые писатели разного этнического происхождения говорили в своих произведениях на языке транснационального модернизма, выходя далеко за рамки своих национальных традиций.

Данное исследование модернистской транснациональной прозы, возникшей из опыта изгнания и межкультурного творческого диалога, посвящено прежде всего литературным практикам русского Монпарнаса. В своем творчестве младоэмигранты в меньшей степени испытывали диктат дореволюционного канона, к тому же они активно интересовались современной европейской культурой. То, что в эмигрантскую словесность они вошли не первыми, автоматически поставило их в подчиненное положение по отношению к авторам старшего поколения, которые продолжали держать под контролем культурную жизнь диаспоры и в первую очередь – определять курс в области книгоиздания и периодики.

Провозглашая себя арбитрами художественного вкуса, эти авторы стремились выполнять по отношению к младшему поколению роль менторов и служить посредниками между ним и русской национальной традицией. Старшим литераторам, по большей части, была свойственна ностальгическая ретроспекция, и свою миссию они видели в сохранении классической русской культуры. Сама концепция «миссии» была изложена в речи Бунина «Миссия русской эмиграции» (1924), а также сформулирована в виде афоризма: «Мы не в изгнаньи, мы в посланьи» [5] . В статье «Наше прямое дело» Гиппиус высказала распространенную мысль о том, что диаспора является не только Россией в миниатюре, но и хранилищем всего самого ценного в ее культуре; соответственно, русское зарубежье единолично отвечает за сохранение и развитие национального культурного наследия за пределами родины [6] . В статье «Литература в изгнании» Ходасевич утверждал, что национальность литературы создается прежде всего ее языком и духом, а не географической территорией. Для многих эта риторика не теряла актуальности на протяжении десятилетий, что видно по названию книги воспоминаний Романа Гуля «Я унес Россию» (1984), обыгрывающему метафору портативности национальной культуры. В другой статье, «Полет в Европу», Гиппиус пишет об еще одном аспекте «миссии» эмигрантов: «омоложение» Европы (и здесь миссия предстает в традиционном обличье русского мессианства) и обогащение самой русской культуры за счет всего лучшего, что может предложить Запад:

…русская современная литература (в лице ее главных писателей) из России выплеснута в Европу. Здесь ее и надо искать […] Выбросили литературу за окно, окно захлопнули. Ничего. Откроются когда-нибудь двери в Россию; и литература вернется туда, Бог даст, с большим, чем прежде, сознанием всемирности [7] .

Несмотря на декларированный идеал «всемирности» русской литературы, на практике цель сохранения классического наследия часто интерпретировалась как призыв к отмежеванию от «тлетворных» влияний современного западного искусства, в особенности авангарда. Это приводило к культивированию консервативного стиля, сюжетов и даже орфографии.

Доминантный эмигрантский дискурс, основанный на ностальгии, мечтах о возвращении на родину и воспроизведении дореволюционных идеологических и культурных парадигм, создавал у молодых писателей ощущение двойной маргинализиции: не только внутри страны иммиграции, но и относительно основного вектора культурной политики диаспоры. Не приемля национальный нарратив в том виде, в каком его продуцировало старшее поколение, они стремились занять более естественное для них промежуточное положение. Если их более консервативные собратья по перу сохраняли тесную связь с русской традицией, писатели младшего поколения пытались трансформировать свой опыт эмиграции в материал для литературного творчества, переформулировать свою идентичность и освоить космополитическое культурное пространство Монпарнаса. Вскоре были созданы особые литературные объединения и периодические издания, в том числе журналы «Числа», «Новый корабль», «Русские записки» и альманах «Круг», в которых младоэмигранты могли свободно экспериментировать с современными моделями письма и обсуждать насущные вопросы культуры, в том числе западный и советский авангард.

Грета Слобин считает основополагающим принципом литературы первой волны трехстороннюю ориентацию (triangulation), под которой она понимает лавирование между «утраченной родиной и дореволюционной литературной традицией; СССР, находившимся тогда в процессе беспрецедентных политических и культурных трансформаций, и давшими им [эмигрантам] приют европейскими странами, в особенности Францией» [8] . Признавая важность этой ориентации, не следует забывать о том, что характер русского Монпарнаса определялся еще и четвертым фактором – амбивалентными отношениями с авторами старшего поколения диаспоры: характеризовались как восхищением и зависимостью, так и бунтом и отторжением. Более того, значимость отдельных компонентов значительно варьировалась внутри эмигрантской общины. Так, литературное творчество младшего поколения русских писателей, в отличие от творчества других эмигрантов, отличалось более интенсивным интеллектуальным и художественным взаимодействием с европейской культурой; именно на этом аспекте бикультурной идентичности изучаемого круга авторов будет сделан акцент в данном исследовании.

В своей книге «Двадцать восемь веков Европы» Дени де Ружмон прослеживает мифологические корни Европы, чтобы проиллюстрировать зыбкий и непостоянный характер этого на первый взгляд недвусмысленного географического понятия. Отмечая, что, несмотря на настойчивые поиски, братья мифической царевны Европы так и не нашли ее, а вместо этого основали важные европейские поселения, он заключает: «Отыскать Европу – значит создать ее» (Rechercher l’Europe c’est la faire). В рамках такой интерпретации мифа о происхождении Европы, она предстает не изначально заданным и четко очерченным пространством, а скорее динамической серией эволюционирующих культурных конструктов. Так, для русских западников XIX века, по словам Ю. Лотмана, Запад был «лишь идеальной точкой зрения, а не культурно-географической реальностью» [9] . После вызванного революцией массового исхода русская интеллигенция оказалась лицом к лицу с Европой, в частности – с Францией, откуда на протяжении нескольких веков в Россию импортировались идеи, моды и культурные образцы. Однако для того, чтобы Европу обжить, русской интеллигенции предстояло создать ее заново. Эмигранты строили для себя разные модели Европы, а многие довольствовались лишь воссозданием России в миниатюре. Что касается писателей младшего поколения, они создали для себя Европу, основав посреди нее собственное «поселение» – русский Монпарнас, гибридный культурный локус, который обеспечил условия для скрещивания русской традиции с европейским модернизмом и одновременно выхода за пределы и того и другого.