Русский полицейский рассказ (сборник)

Кудрявцев Дмитрий

Я сначала подумал, что Семен Иванович шутит со мною. Но нет. Он, к немалому моему удивлению, совершенно серьезно, какими-то ему одному известными путями, пришел к искреннему убеждению в своем «отличии» в этом курьезном деле. И продолжал бесконечно ликовать.

Не менее, если не больше, возликовал и несчастный, так долго и безвинно томившийся в заключении Иван Лещук, теперь отпущенный на волю, домой.

Почти веселы были и стойковые, облегчившие свою совесть чистосердечным сознанием и убедившиеся, что их больше «травить» не будут.

Один лишь я остался при пиковом интересе: пропали мои надежды на ознакомление, на изучение «приемов» раскрытия преступлений. Правда, я, взамен того, несколько ознакомился с приемами тогдашней полицейской службы. Но это меня далеко не порадовало, и я поспешил возвратиться восвояси.

И. С

Семен

Из рассказов старого пристава

В доме М-ского полицмейстера полное освещение. Веселый свет, сквозь занавешенные окна, выбивается на улицу, освещает панель и длинную вереницу экипажей. Сегодня именины хозяина. В комнатах душно, хотя все

форточки открыты настежь. Гостей много. Некоторые играют в карты, молодежь вертится около дам. В кабинете хозяина, отведенном на сегодня под курительную, сидит компания не примкнувших ни к играющим, ни к дамам: начальник тюрьмы, уездный помощник исправника и толстый, краснощекий господин, помещик здешнего уезда, родственник хозяина дома. Совершенно в стороне стоял, уже пожилой, пристав второй части и не принимал участия в общем разговоре.

– Что вы там стоите, Иван Яковлевич, – обратился помощник исправника к приставу, – о чем мечтаете? Мы вот говорим о последнем столкновении с освободителями, в котором такою геройскою смертью погиб один из лучших наших стражников.

Иван Яковлевич докурил папиросу и подошел к сидевшим.

– Я с ним служил, когда исполнял обязанности пристава первого стана Д-ого уезда, – сказал он.

– Как?! Вы давно его знаете? – спросил помощник пристава.

– Да я же сам и хлопотал об определении его в одну из команд стражником. Раньше он был сотским.

– Вот что, Иван Яковлевич, расскажите вы о нем поподробнее, что это был за человек, нам очень интересно будет послушать и, так сказать, хоть этим помянуть погибшего, – попросил помощник исправника.

Иван Яковлевич стал решительно отказываться, отговариваясь от роли рассказчика, но все, кто был в курительной, так усиленно упрашивали, что, в конце концов, ему пришлось согласиться.

– Я очень плохой рассказчик, предупреждаю, господа, – начал он, – так что прошу не обижаться. Уступаю вашим просьбам и расскажу небольшой случай, вернее характеристику убитого. Прошу внимания. Было это давно. Служил я тогда в одном из уездов нашей губернии становым приставом. Человек я был молодой и все в жизни происходящее, худое ли, хорошее, видел, так сказать, в розовом свете. У каждого из нас бывает такая пора, когда мы в худом находим небольшую долю и хорошего, а хорошее еще более возвышаем и восхваляем, хотя оно, может быть, стоит лишь той оценки, которой оценили более опытные умы. Как раз в такую пору моей жизни я и служил приставом. Стан был большой, густонаселенный, да к тому же в нем еще был расположен завод, так что недостатка в людях не было. Народ был скверный: близость завода действовала пагубно на крестьян, и парни и девки стремились более к тому, чтобы попасть на завод, чем работать дома, – там казалось свободнее и все-таки, по их понятиям, выгоднее. Нельзя сказать, чтобы народ был бедный, – нет, бедняков было совсем мало. Помню, я впервые ехал в стан. Дорога была ужасная, осенняя распутица. Грязь, чуть подмороженная утренним морозом, была уже разъезжена крестьянскими телегами, так что местами колеса чуть не до половины погружались в это месиво, расступавшееся под ними с каким-то чмоканьем; с неба к тому же сыпались колкие замерзшие снежинки и точно иглы кололи лицо. Непривыкший к продолжительной езде, я порядком устал и с нетерпением ожидал того момента, когда доберусь до становой квартиры. Я волновался, мне все казалось, что непременно должна сломаться ось, и я принужден буду сидеть посреди этих оголенных и неприветливых полей и дожидать кого-нибудь, кто бы мог меня довезти. По счастью, этого не случилось, и я благополучно доехал. На крыльцо меня вышел встречать сотский, тогда они еще были. Взглянув на него, я совершенно забыл свою усталость и громко расхохотался. Что это была за рожа. Господи боже мой! Нос его был чем-то запачкан черным, маленькая рыженькая бородка была растрепана и висела какими-то клочьями, к тому же он был толст как хороший откормленный боров и красен как кумач. На мой вопрос, дома ли пристав, он громко, по-солдатски отрапортовал:

– Никак нет-с. В город уехавши, – и, ковыляя на ходу, как утка, отправился к моей лошади, чтобы ввести ее во двор.

Осмотрев помещение квартиры, я вышел на заднее крыльцо, чтобы приказать сотскому поставить самовар. Он деятельно хлопотал около лошади. Я подозвал его к себе. Он подошел и вытянулся, как только позволяла ему его неуклюжая фигура.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Семеном, ваше благородие.

– Ну так вот что, Семен, поставь мне самовар, да нет ли у тебя чего-нибудь закусить, – приказал я.

– Слушаюсь, – и Семен стремительно куда-то исчез.

Через полчаса он внес самовар, яичницу и холодное мясо и вопросительно остановился у двери. Я обернулся к нему.

– Больше ничего не прикажете, ваше благородие? – спросил он.

Мне было ничего больше не надо, и я отпустил его.

На другой день приехал старый пристав, сдал дела, и я вступил в управление станом. Первое время мне очень было трудно – я знал дело, но приходилось сталкиваться с совершенно неизвестными личностями. Впоследствии мне очень помогал Семен. Он знал отлично каждого крестьянина, каждого рабочего и всегда очень обстоятельно описывал тех лиц, о которых по служебным обязанностям мне надо было знать. Весь подозрительный элемент моего стана он тоже отлично знал и очень недоброжелательно относился к нему. Сначала я не очень доверял всем этим рассказам Семена, но мне самому пришлось убедиться, что он всегда говорил правду, строго им проверенную. Он мне все больше и больше нравился, и я находил в нем все лучшие стороны. Все мои поручения он исполнял быстро, точно и аккуратно, пьяным я его никогда не видал, в общем, он был образец сотского. Он никогда не ходил без дела, руки его всегда были заняты, то он находил какие-то неисправности в хомуте и старательно его починял, то колол дрова, одним словом, дело у него всегда находилось. Однажды произошел случай, в котором деятельное участие принимал и мой Семен. Надо вам сказать, что селение, в котором была моя квартира, – мелкая, но широкая речонка разделяет на две части. На той стороне помещались крестьянские избы, а на

этой, где жил и я, – более красивые и крытые тесом постройки: волостное правление, школа и т. п. Обе части селения соединял старый мост, около которого стояла лавочка с выцветшей вывеской: «Торговля Иванов», только и можно было прочесть на ней. Торговали в этой лавочке положительно всем: начиная от дегтя и кончая засохшими французскими булками, и даже, по уверениям Семена, и водкой. Тихая и совсем высыхающая летом речонка становилась страшно бурливой весной, и вода подымалась очень высоко. Лед на ней проходил быстро, и обыкновенно в один день река уже совершенно очищалась от своего ледяного покрова. Крестьяне с нетерпением ожидали той минуты, когда заломает лед, и он с глухим шумом двинется вниз по реке. Да и правда – это было очень интересное зрелище, особенно в тот год. Зима была снежная, и вода поднялась очень высоко, так что я опасался даже, как бы не снесло мост. Заметно волновался и Семен и, как только узнал, что лед тронулся, отпросился у меня и ушел на мост, где стояла уже пестрая толпа народа. Парни и девки смеялись и перекидывались словами, немного в стороне более пожилые мужики старались угадать, какова будет нынче весна. Вдруг кто-то вскрикнул и стал показывать вдаль. Все стали всматриваться и на одной из льдин увидели человека, который метался и бегал и, видимо, не мог никак выбраться на берег. Все закричали: кто бросился с моста на берег, думая помочь оттуда, кто побежал в деревню. Семен, моментально сообразив, что без посторонней помощи этому человеку не миновать смерти, опрометью бросился в лавочку, схватил висевший на гвозде пук веревок, гирьку и выбежал вон. Прибежав на мост, он попросил помочь ему и, быстро размотав веревку, спустил ее вниз с моста. На конце ее болталась гиря. Льдина с человеком была близка, заметив веревку, он и схватился за ее конец.

– Тяни ребята, – скомандовал Семен, и несколько дюжих рук вытащили невольного путешественника на мост. За этот подвиг я хотел представить Семена к награде, но он решительно воспротивился.

– Не за этим я это делал, так и Бог велел поступать, он меня и наградит, а все-таки должен я вам сказать, ваше благородие, не стоило его спасать, значит, пускай бы тонул, – проговорил он.

Я немного этого не понимал: с одной стороны – Бог велит, с другой – не стоило, и я попросил его объяснить.

– А так что выходит, ваше благородие, что он оказался сущим вором, Алешкой Цыганком, я сейчас только припомнил его. Бороду снял, и не признать даже, – объяснил мне Семен.

По его рассказу я узнал, что это известный конокрад по прозванию Алексей Цыганок, два года разыскивавшийся и оперировавший как в соседнем уезде, так и в Д-м. Пожурив Семена за слишком позднее сообщение – прошло часа полтора, – я, как человек молодой и горячий, задумал сразу же арестовать Алешку. Взяв Семена, я отправился в деревню. У меня были хорошие стальные наручники, заграничной работы, я захватил их с собой, отдав Семену. В деревне еще толпилось очень много народа. Мы шли с Семеном и зорко смотрели на проходящих, не давая заметить, что мы кого-нибудь ищем. Вдруг мой Семен моментально исчез в толпе. Я бросился за ним и только увидел, как чья-то рука с чем-то блестящим высоко поднялась в воздух, раздалось падение чего-то грузного на землю. Я в один миг подскочил к месту, и глазам моим представилась такая картина. На земле лежал Алешка, на руках его красиво поблескивали мои наручники и тут же стоял Семен, придерживая кисть руки. Преступник лежал и не шевелился, но через две-три минуты пришел в себя и начал ужасно ругаться и угрожать. Я поспешил убрать его, боясь мщения крестьян, в случае если бы они его узнали; кстати, надо было перевязать руку Семена. Как я потом узнал, Семен подошел к Алешке и хотел сразу же свалить на землю, но конокрад извернулся и сделал замах ножом, тогда мой Семен левой рукой схватил руку преступника, а правой дал такого тумака ему в переносье, что тот без чувств свалился на землю. Вот вам русское джиу-джитсу – не уступит и заграничному. Не знаю, правильно ли я тогда поступил, но скажу только, что как мне, так и Семену была объявлена благодарность. Указанное Семеном лицо оказалось впоследствии на самом деле Алешкой Цыганком и давно разыскивалось полицией. Делать заключение я предоставляю вам, господа слушатели, не знаю, понравился ли вам мой рассказ или нет. Как я слышал, Семен и в команде был на самом лучшем счету, и кажется, ему была обещана должность старшего. Что еще сказать, не знаю. Скажу, что, когда я вошел в церковь и посмотрел в лицо покойника, оно не показалось мне таким смешным, как в первый день знакомства, напротив – в этом лице была печать какой-то строгости, с оттенком смирения, и мне показалось, что он сейчас встанет и, грустно посмотрев, спросит: «За что?» Я, господа, кончил. Дай Бог побольше таких служак, каким был Семен, – закончил Иван Яковлевич и вздохнул.

Все встали и вышли в гостиную. В прихожей толпились гости. Собрание стало разъезжаться, на улице было светло. Начинался новый, шумный, суетливый день.

Аркадий Аверченко

Виктор Поликарпович

В один город приехала ревизия… Главный ревизор был суровый, прямолинейный, справедливый человек с громким, властным голосом и решительными поступками, приводившими в трепет всех окружающих.

Главный ревизор начал ревизию так: подошел к столу, заваленному документами и книгами, нагнулся каменным, бесстрастным, как сама судьба, лицом к какой-то бумажке, лежавшей сверху, и лязгнул отрывистым, как стук гильотинного ножа, голосом:

– Приступим-с.

Содержание первой бумажки заключалось в том, что обыватели города жаловались на городового Дымбу, взыскавшего с них незаконно и неправильно триста рублей «портового сбора на предмет морского улучшения».

– Во-первых, – заявляли обыватели, – никакого моря у нас нет… Ближайшее море за шестьсот верст, через две губернии, и никакого нам улучшения не нужно; во-вторых, никакой бумаги на это взыскание упомянутый Дымба не предъявлял, а когда у него потребовали документы – показал кулак, что, как известно по городовому положению, не может служить документом на право взыскания городских повинностей; и, в-третьих, вместо расписки в получении означенной суммы он, Дымба, оставил окурок папиросы, который при сем прилагается.