Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина
Шрифт:
— Как его имя? — словно не слыша, спросила женщина.
Из-за полуоткрытой двери на меня подуло могильным холодом. На ватных непослушных ногах я побежал, вернее, скатился вниз по лестнице, понимая, что произвожу ужасный шум. «Кто здесь?!» — закричал Вирский. Не разбирая дороги, я летел по ночному парку, царапая в кровь лицо и руки в зарослях шиповника. Крик Вирского звенел в моей голове. Мне чудилось, что Вирский бежит за мною.
Я пришел в себя на крыльце дома Беневоленского…
Глава пятая
Серафима
—
— Ну какой я вам Петя, чады! — добродушно ворчал священник, вылезая из «Нивы» и растопыривая руки наподобие клешней, чтобы принять в них не менее дюжины коротко постриженных головок. — А ну, мелюзга, бери машину на абордаж! Грабь ценный груз, тащи домой! Петя Иванович в Малютов торопится. Его матушка попадья совсем заждалась. Что передать от вас попадье?
Дети засмеялись и все разом, прижимая ладошки к губам, стали посылать в небо воздушные поцелуи. Словно голубков в небеса запускали.
— Вот и славно! — просиял Чикомасов. — Теперь и передавать ничего не нужно. Она ваши весточки сама получила.
Половинкин молча наблюдал за этим из машины. Его лицо было красным и злым.
Из калитки вышла полная, седая, но еще не старая и довольно красивая высокая женщина, на ходу снимая фартук. У нее было чистое, круглое, спокойное лицо, и только колючий взгляд голубых глаз и что-то мужественное, как бы «саксонское» в облике выдавали в ней тип не обычной домохозяйки, а правительницы.
— Ну, здравствуй, Петя! — произнесла она низким, приятным голосом.
— Здравствуй, Серафима! — встрепенулся Чикомасов, и Джону показалось, что тот испытывает к женщине что-то большее, нежели просто дружеские чувства.
— С ночевкой? Или набегом?
— Да какая ночевка! — с досадой махнул рукой Петр Иванович. — Как будто ты не знаешь моей попадьи. Вообразила себе, что я в Москве завел любовницу. Даже к тебе, представь, ревнует…
— Почему даже? Или я в любовницы уже не гожусь? — засмеялась Серафима.
Она подошла к толпе детей и развела ее руками легко, как тополиный пух. Они обнялись с Петром Ивановичем и трижды поцеловались.
— Кто у тебя в машине? — спросила Серафима.
— Познакомься, это Джон, — сказал священник. — Приехал к нам из Америки, но говорит по-русски лучше любого русского. Его обучал языку бывший полковник белой армии, дворянин, не чета нам с тобой. Джон, познакомьтесь: Серафима Павловна Нифонтова, директор и воспитатель интерната, мой добрый товарищ.
Половинкин нехотя вылез из машины.
— Джон? — спросила Нифонтова, крепко здороваясь за руку и внимательно, прямым жестким взглядом изучая Половинкина. — Мне знакомо ваше лицо. Надеюсь, вы не привезли нам из Америки колорадского жука? Мы только вчера его с картошки обобрали. Все-таки где же я могла вас видеть?
— Джон — сирота, — зачем-то сказал Чикомасов.
— Тогда понятно, — успокоилась Серафима. — У всех сирот есть что-то общее в лицах. И как в вашей Америке живется сиротам?
Вопрос был задан
— У вас тоже есть дети, брошенные родителями? — не смущаясь, продолжала Нифонтова.
— Бывает… — сквозь зубы отвечал Половинкин.
— Я слышала, что вы живете богато. Зачем людям, живущим богато, бросать своих детей?
— Зла и нищеты хватает и в Америке.
Серафима поджала губы.
— В таком случае, зачем ваше богатство?
— В Америке, — вдруг разволновался Половинкин, — нет таких отвратительных детских домов, где директор не имеет средств даже нанять повара и уборщицу и приглашает их из соседней деревни. Там девочки не бегают ночью зимой в холодный деревенский туалет…
— У нас сделали теплый туалет, — растерялась Нифонтова и вопросительно-сердито взглянула на Чикомасова.
— Я ничего ему не рассказывал, — Петр Иванович развел руками.
— Недавно? — саркастически спросил Джон.
— Идемте-ка чай пить, — сказал Чикомасов.
— Ура! — завопили дети, которым беседа взрослых показалась слишком затянувшейся. — А вы конфет привезли?
— Привез, привез! — говорил священник, весело шагая по дорожке в окружении детей, уже вытащивших из «Нивы» множество коробок и свертков. — Но прежде мы с вами исповедуемся. Вы грехи свои на бумажки выписали?
— Выписали!
— Что сделаем с ними?
— В печь их! В огонь их!
— А для чего?
— Чтобы бесы от дыма задохнулись!
— Молодцы! Айда бесов выкуривать!
— Разве вы не идете с нами? — спросила Нифонтова Джона.
— Я хотел бы погулять в вашем саду.
— И прекрасно! У нас в саду хорошо!
Джон лежал на спине в тени раскидистого яблоневого дерева в невысокой, недавно скошенной и потому особенно остро пахнувшей траве. Большие желто-красные яблоки висели прямо над его лицом, грозя упасть, но Джон не видел их. Слезы душили его. Ему были ненавистны и Чикомасов, игравший с детьми в идиотские игры с «бумажками», и Нифонтова с ее дешевой моралью, и эти дети, бедно одетые, постоянно недоедающие, изображающие радость от встречи с гостем, хотя каждый в это время мечтал только о подачке, только о том, чтобы что-то урвать себе от привезенных подарков. Память стремительно возвращалась к нему. Это было самое мучительное и нежеланное, но и самое необходимое, без чего с этой секунды он не смог бы жить…
Он вернулся к машине с равнодушным выражением на лице. Возле «Нивы» стояла девочка лет десяти-двенадцати с ненормально большой головой и кривыми ножками, мешковато обтянутыми выцветшими до желтизны розовыми колготами. Она задумчиво ковыряла в носу и с любопытством рассматривала запасное колесо на задней дверце машины. Заметив Джона, девочка пустилась наутек.
— Постой! — крикнул Джон.
Девочка вернулась.
— Васька, — заговорщически сообщила она, поджав губы, как взрослая, — конфеты у меня отобрал.