Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова
Шрифт:
— Бери, бери, — засмеялась старушка. — Тебе за одного битого двух небитых дадут. Да с зарплатой!
— Оставьте меня, Наташа, — сказал Выкрутасов, поднявшись и опираясь на проводницу милосердия. — Ступайте своей дорогой.
— Да идемте же, горе мое! — тащила его Наташа.
— Говорю же, бросьте меня, — упирался, но все же шел битый. — Я никто, вы понимаете, никто!
— Вы таких слов не говорите, — жалела его проводница. — Вас жизнь била. Да еще в родном городе побили.
— И правильно побили! — самобичевался Выкрутасов. — Надо было
— Да иди же ты, кругово, не тормозись! — иронично сердилась Наташа, переходя на «ты».
— Брось меня! — не утихал битый. — Я манифест не сберег! Я — буфетофорист белоболка! Вот я кто! Я пьяный с парашютом единственный раз в жизни прыгал, а тебе врал, что у меня сто прыжков напрыговка!
— Ну что же, не соврешь — не расскажешь, — утешала его сердобольная. — Вот уже наш дом, наш подъезд…
Истекающий кровью из брови Выкрутасов уже не упирался, послушно шел к Наташе, но продолжал раскрывать ей свою подлую сущность:
— Нет, брось меня! Я и к чеченцам в плен попал по пьяни! Пил, как сволочь! Они меня даже в плену не захотели долго держать. Побрезговали. Поняли, какое я ничтожество, что за меня даже старого советского рубля не дадут.
— Все ж таки, сколько они вас там промурыжили, черти! Ты говорил, полгода?
— Врал! Врал, как последняя Лебедь! Сутки! Какой там сутки — часу я у них в плену не провел! Они даже зарезать меня не смогли — не хотели руки марать.
— Ох, чует мое сердце, это ты от нервного шока на себя наговариваешь, — говорила Наташа, подведя его к двери квартиры и доставая ключи.
— Если бы от нервного шока, если бы наговаривал! — стонал Дмитрий Емельянович, перегибая палку в своем самобичевании. — А знаешь ты, сколько у меня баб было за последние три недели? Я развратник, Наташенька, пойми это! Я в Краснодаре в гостинице двух проституток у себя в номере ночевать оставлял!
Что удивительно, в последних словах не было ни доли перехлеста. Они же и впрямь ночевали у него в номере, спасаясь от милицейского субботника. И развратничал Выкрутасов в истекшие три недели не хуже, чем какой-нибудь хип-хопник, на-на эстрады.
— Тише ты, дурачок, у меня же дети дома, старики, — перепугалась эстрадных откровений Наташа.
— Да я — на-на казачья! — воскликнул Выкрутасов, вспомнив меткое словцо одной из жен в станице Хабинской. — И никакой я не казак, а дешевый выкрут.
— Сядь-ка здесь! — усадила Наташа дешевого выкрута в потерханное кресло, стоящее в прихожей. Из кухни вышла встревоженная пожилая женщина, — по-видимому, мама Наташи. Из комнаты смотрели дети — трое мальчиков, как и было сказано ранее.
— Батюшки! Кто это? — всплеснула руками мама.
— Потом, мама, потом объяснения! — сказала Наташа. — Несите пену-лупену, йод, бинты, тряпки! — Сама она бросилась в ванную комнату.
— Вот так, ребятушки, — виновато сказал детям Выкрутасов. — Гляньте, как лупцуют нашего брата!
— Дядя,
— Кто-кто… — вздохнул окровавленный. — Жак Ив Кусто! Чудище из коробки, вот я кто!
— Сиди, чудище, — заворчала вернувшаяся Наташа, прикладывая к ранам влажное полотенце. Мама принесла банку с мазью, пузырек йода, тряпки и бинты.
— Оставьте меня, — тихо терпел муки исцеления битый. — Я — сектант ЦСКА — Динамо, видьядхар липовый! Я Париж люблю, а сам в соколы возмездия лезу! Поросенок я!
В туалете загрохотала вода в унитазе, и вскоре оттуда появился лысый пожилой человек.
— Здрасьте, — сказал он. — Что тут у вас происходит?
— Да ничего страшного, уже все позади, — отвечала Наташа, намазывая раны какой-то чудодейственной мазью, от которой кровь переставала сочиться. — Во-о-от! Лучше моей пены-лупены ничего нету.
«Так, — с горечью подумал Выкрутасов, — эта, значит, окажется просто колдуньей!» Но Наташа улыбнулась, впервые заиграв ямочками на щеках, и никак не вписывалась в образ колдуньи. Дмитрий Емельянович от этой улыбки вмиг успокоился. Да и при Наташином отце ему уже неловко было бы продолжать малодушное самобичевание.
— Извините меня, — произнес он голосом вполне нормального человека. — Я тут подрался малость около вашего дома.
— Подрался! — возмутилась Наташа. — Ничего себе подрался! Я иду, а он на земле валяется, и его алкаши с Плехановки ногами по лицу бьют. Отбила его, а потом глянула — он в моем вагоне недавно ехал, да хороший человек, из Москвы в родной город навсегда возвращается. Возненавидел Москву.
— Светлоярец? — спросил отец.
— Светлоярец, — с теплом произнес это слово Выкрутасов. — Да мало того, я ведь тоже на улице Победы родился и вырос, только на том конце. У меня отец и мать там живут в доме у самой реки. Выкрутасовы.
— Выкрутасовы? — обрадовался отец. — Да ты Емелькин сын?
— Точно!
— Да мы же с ним в одном классе учились! Лисик моя фамилия. Николай Лисик!
— Мне про вас говорил отец… — стал припоминать липовый видьядхар.
— Ну и ну! — обрадовалась Наташа, накладывая на голову недобитка бинты. — Вот ведь как мир тесен!
— А он сказал, что он — чудище, — сказал младший малыш, у него у единственного оставалось испуганное выражение лица.
— Ну — чудище! — сияла ямочками Наташа. — А сказку-то про аленький цветочек вспомни. Там тоже сперва чудище являлось, а потом оказалось, что это добрый молодец заколдованный.
— Точно! — впервые улыбнулся и Выкрутасов. — Заколдованный я. Расколдуйте, братцы!
— За что ж они тебя так разукрасили? — спросила мама Наташи. — Чем ты им поперек встал?
— Да за все хорошее, — еще больше улыбнулся заколдованный. — До свадьбы заживет! — махнул он рукой, и ему совсем стало хорошо, потому что он понял, с кем у него предстоит свадьба. Что ж, бывает и такое — шел к одной Наташе, а нашел другую. — А кто из вас старший? — спросил он мальчиков.