Русский
Шрифт:
– Петр Петрович, какая-то чепуха! Дичь какая-то! Звоню к себе, какой-то жилец в моем доме, армянин, азербайджанец, не знаю! Говорит, его квартира! Купил! Прежний хозяин продал! Да ведь это я, я прежний хозяин! Как я мог продать? Надо разобраться! Пусть выметается к чертовой матери!
Серж возмущался, торопился объяснить, звал участкового в дом, чтобы вместе с ним выдворить нахального кавказца.
– Сергей Александрович, но ведь этот Карапетян Ашот Аванесович действительно купил у вас квартиру. – Участковый смотрел на Сержа искренними голубыми глазами. – Он показывал мне договор о купле-продаже, где вы передаете ему в пользование проданную
– Да какой Лондон! Меня похитили, хотели убить! Я только что спасся! Мне нужно написать заявление! Здесь действует целая мафия, огромная, страшная! Похищает людей, изымает квартиры! Какая-то жуткая секта, поклоняется Черному солнцу!
– Подождите, Сергей Александрович! Вам нужно немедленно в отделение полиции, к оперативнику. Лучше всего к Вострикову. Сейчас позвоню, узнаю! – Он извлек телефон: – Андрей Гаврилович, это я, Петр Петрович. Ну да, это я. Тут такая история интересная вышла. Сейчас к тебе подойдет Молошников Сергей Сергеевич. Да, тот самый. Уж ты его встреть, выслушай повнимательней. Помоги составить заявление. Да нет, прямо сейчас. Ну, ты и сам все знаешь.
Участковый отошел на шаг, что-то объясняя своему собеседнику. А у Сержа вдруг возникло страшное прозрение. Какая-то тень прошла по лицу участкового. Какая-то прозрачная мгла. Какая-то ложь затуманила на мгновение искренние голубые глаза, в которых что-то сверкнуло, быть может, отточенная фреза, свистевшая у лица Сержа, или отблеск металлической колеи, по которой катила вагонетка, или мерцание светильника, когда начинала выть сирена и по тоннелю мчалась гиена с окровавленной пастью. Смертельная опасность вдруг надвинулась на Сержа, и он, сначала на цыпочках, пока, отвернувшись, говорил участковый, потом все быстрей, скачками, стремительно побежал, спасаясь, слыша за спиной:
– Сергей Александрович, куда же вы, стойте! Стойте, я вас прошу! Кому говорю, стоять!
Он бежал дворами, из подворотни в подворотню, мимо старых фасадов, помоек, гаражей, туда, где в прогале мерцала и переливалась Большая Дмитровка, катили машины, валила толпа и он был неуловим.
Он шел в толпе, переходил улицы перед бамперами залипших в пробках машин. Нырял в магазины и следил, нет ли за ним погони. Останавливался перед витринами, в которых переливались роскошные меха, струились драгоценности, и искал в отражении следившего за ним наблюдателя. И снова принимался бежать.
Мир, его окружавший, был полон угроз. Был мнимый. Был воплощением лжи и притворства. Таил смертельную опасность, которая могла возникнуть внезапно: из витрины книжного магазина, из затемненного окна «мерседеса», из меховой шапочки проходившей мимо прелестной женщины. Только внешне мир был нарядным, благополучным, полным энергичных, оживленных людей, красивых фасадов, веселых, солнечных наледей. Под этими наледями, под нарядными шляпками, под лепниной холеных фасадов таилась черная бездна, блестела подземная колея, катила постукивающая на стыках вагонетка и разбитая голова белоруса, увенчанная черными цветами, бессильно клонилась к плечу.
Мир, в котором он прожил долгие благополучные годы, полный развлечений, увлекательных встреч, изысканного творчества, вдруг обнаружил свою адскую сущность. Тат Керим Вагипов и китаец Сен. Вавила и участковый Петр Петрович. Оперативник Востриков и служащие жилищной канторы. Прокуроры и судьи. И министры, один из которых был у тата
Все, что блестело вокруг, переливалось, мерцало, пленяло глаз, – все это было тонкой кожицей, под которой скрывалась отвратительная ненасытная личинка, полная смердящих соков.
Глава четырнадцатая
Серж в изнеможении прервал свой бег и кружение на незнакомых улицах, примыкавших к Савеловскому вокзалу. Начинало смеркаться. Болела избитая голова. Мерзли промокшие ноги. У него больше не было дома, где бы он мог согреться и уснуть. Не было друзей, каждый из которых мог оказаться Вавилой. Не было заступников в полиции и суде, где его снова могли скрутить и отправить в ужасное подземелье под свистящие кромки фрезы. Город, куда он вырвался на свободу, был преддверием ужасного подземелья. Был местом, где начиналась спираль башни Татлина, уводившая своими кольцами в ад.
Он почувствовал голод. У него оставались деньги, и он зашел в магазин и купил буханку ржаного хлеба и пачку молока. Петлял среди сумрачных дворов, отыскивая безопасное место. Этим местом оказался угол двора возле помойки, где лежали какие-то запорошенные снегом бетонные плиты, стояли ящики с мусором и две подворотни, выходящие на две разные улицы, оставляли выбор для бегства.
Серж пристроился возле плит, отламывал куски от буханки, запивал молоком из пакета. И вдруг ощутил невероятное наслаждение от этой простой еды после мерзкого пойла, которым его кормили в неволе. Жевал хлеб, смакуя его ржаные ароматы, душистый вкус мякоти. Пил и не мог напиться, глотая целомудренную сладость молока. Эта чудесная простая еда подсказывала ему, что в мире еще существуют области, не захваченные тьмой. Что таинственная сущность, которая даровала ему жизнь, теперь послала ему этот насущный хлеб, она где-то рядом, следит за ним с вечернего неба, зеленеющего среди крыш.
Его испугал звук шагов, невнятное бормотание. Человек подошел к помойке и заглянул в бак. Серж уже собирался бежать, когда навстречу человеку из железного бака выскочила кошка с яростным хрипом. Застыла в воздухе с растопыренными лапами и ненавидящими огненными глазами – и умчалась. Серж раздумал бежать, чтобы не уподобиться этому бездомному зверю.
Человек между тем ковырялся каким-то крючком в мусорном баке, и были слышны его бормотания:
– Ты кошка, а дура. Сколько раз тебе говорил, очередь соблюдай. Сперва меня пропусти, а потом уж сама иди. Я твоего не возьму. У меня свой интерес, у тебя свой. Нам в этой жизни делить нечего.
Тревога Сержа прошла. Перед ним был бомж, который едва ли бы включен в «черное братство». Он принадлежал к тем немногочисленным явлениям города, где еще не укоренилось зло. Как не укоренилось оно в ржаном хлебе и молоке. И в зеленом гаснущем небе, с которого за ним наблюдали.
– Вот ведь, интересное дело, люди выбрасывают все самое полезное для жизни. Лампу дураки выкинули, под которой, может, Есенин стихи писал. У меня ее на рынке оторвали с руками. Или, к примеру, шляпу выбросили, а я в этой шляпе на Никиту Михалкова похож. Или вчера чемодан достал, хороший, крепкий. Его чуть помыть, подкрасить, и хоть в Америку поезжай.