Русское солнце
Шрифт:
— Не-то нальешь?.. — удивился Егорка.
— Пятёру давай, — налью.
— Пятёру! Где её взять, пятёру-то?.. На пятёру положен стакан с четвертью, — понял? А у тебя — с наперсток.
— Ну, звеняй!.. — Олеша достал фляжку и с размаха всадил её в глотку.
— Не сожри, — посоветовал Егорка, — люминь все-таки…
Говорить Олешка не мог, раздалось мычание; глотка работала как насос.
Весной Олешу еле откачали. Он приехал в Овсянку к теще: старуха давно зазывала Олешу поставить забор. А бутылки, чтоб приезд отметить,
Бабка склеила ласты прямо за столом, а Олеша оклемался, вылез, но желудок (почти весь) ему все-таки отрезали, хотя водку хлебает, ничего, только для водки, наверное, желудок-то не нужен, водка сразу по всему телу идет, так-то. Именно здесь, в Сибири, Егорка убедился: русский человек — не любит жить. Ну хорошо, Ачинск — это такое место, где без водки — никак, но другие-то, спрашивается, в других-то городах зачем пьют?..
Наташка, жена Егорки, прежде, по молодости, как Новый год, так орала, пьяная, что Егорка — сволочь, хотя он Наташку бил в редчайших случаях.
А кто, спрашивается, ей сказал, что она должна быть счастлива?
Правда, тогда квартиры не было, хотя в коммуналке, между прочим, тоже не так уж плохо, весело по крайней мере; здесь, в Сибири, другие люди, без срама, но Иван Михайлович — молодец, квартиру дал.
— Зря ты, Олеша… — Егорка поднялся, — папа Ваня приедет, сразу нальет… чё свое-то перевошь, не жалко, что ль?
Олеша сидел на бревне, улыбаясь от дури.
— Ну, потопали, что ль?
Не только в Ачинске, нет, на всей Красноярщине не найти таких плотников, как Егорка и Олеша. Вот нет, и все! Дерево есть дерево, это ж не нефть какая-нибудь; дерево руки любит, людей!
А если Егорку спросить, так он больше всего уважал осину. На ней, между прочим, на осине, войну выиграли; не было у немцев таких блиндажей, вот и мерзли, собаки подлые, поделом им!
Холод, холод нынче какой; в Абакане, говорят, морозы злее, чем в Норильске. Спятила природа, из-за коммунистов спятила, ведь никто не губил Красноярщину так, как Леонид Ильич Брежнев и его местные красноярские ученички. ГЭС через Енисей построили, тысячи гектаров леса превратили в болото, лес сгнил, климат стал влажный, противный, исчезло сорок видов трав и растений; волки, медведи, даже белки — все с порчей, все больные; медведь по заимкам шарится, к человеку жмется, — не может он жить на болоте, жрать ему в тайге стало нечего, вон как!
Не понимают, не понимают люди, что природа куда сильнее, чем человек: просто она терпит до поры до времени, а потом взбрыкнет, как это было с «Титаником», так что людям, если кто уцелеет, останется рты разевать!
Апокалипсис, между прочим, уже наступил. Точнее, наступает — по всему миру…
— Пошли, говорю.
— Пойдем…
Олеша легко (откуда силы берутся, да?) закинул бревно на плечо. Егорка поднял бревно
— Здорово, ёшкин кот!
Директорская «Волга» стояла у забора в воротах, собиралась въехать, да не успела.
— За двадцать минут, Егорка, можно полпачки выкурить!
Чуприянов улыбнулся. В «Волге», рядом с шофером, сидел ещё кто-то, кого Егорка не знал — плотный широкоплечий мужчина с чуть помятым лицом.
— Не, Михалыч, заливашь: за двадцать минут — никак!
— Никак, — подтвердил Олеша, сняв шапку. — Здравия желаем!
Чуприянов построил дачу на отшибе, в лесу. Кто ж знал, что пройдет лет пять-семь, и красноярский «Шинник», завод со связями, заберет этот лес под дачи?..
— А за осинку, Егорий, можно и по морде получить, — прищурился Чуприянов. — Не веришь?
— Так деревяшки нет… — удивился Егорка, — в пятницу деревяшка вся вышла… А эта на полати пойдет, — любо! Осинка-то старая, Михалыч, все равно рухнет…
— Тебе, Егорий, можно быть дураком, это не грех, — Чуприянов протянул ему руку, потом поздоровался с Олешей, — но меня не позорь, поньл? Увижу еще, я тебя «Гринпису» сдам, ты мой характер знаешь!
— Так его ж пристрелили вроде… — опешил Егорка.
— Пристрелили, Егорий, Грингаута, начальника милиции… и не пристрелили, а погиб он… смертью храбрых, усек? А это — «Гринпис», это похуже, чем милиция, будет…
Майор Грингаут, начальник отделения, погиб в неравной схватке с браконьерами: поехал на «стрелку» за своей долей, за рыбой, а получил пулю.
Человек в «Волге» тихо засмеялся — так, будто он сам стеснялся своего смеха и старался его придушить.
— Вот, ёшкин кот, работнички… Ну как быть, Николай Яковлевич?
Чуприянов то ли шутил, то ли действительно извинялся перед своим гостем.
— Но в лесу, Иван Михайлович, эта осинка и впрямь никому не нужна, вот мужики и стараются, чтоб не сгнила…
— Все равно накажу, — Чуприянов упрямо мотнул головой. — Свой стакан не получат.
— Ну, это жестоко, — опять засмеялся тот, кого называли Николай Яковлевич.
— Очень жестоко, — подтвердил Олеша.
— Осину, Егорий, волоки обратно в лес, — приказал Чуприянов, открывая «Волгу». — На сегодня работа есть?
— Как не быть, есть… — буркнул Егорка.
— Вот и давайте, — Чуприянов сел в машину. — Потом поговорим.
«Волга» рванула в сторону дома.
Все директора в России — сволочи. Самые хорошие — тоже сволочи. Видел же Чуприянов: для него стараются!
— Какие смешные… — сказал Николай Яковлевич, оглянувшись назад. — Как клоуны в цирке… с этим бревном…
Привыкли, привыкли русские люди к тому, что их так много на свете, что можно друг друга не беречь. Может быть, поэтому русская жизнь в России вообще ничего не стоит?
Николаю Яковлевичу не понравилось, как Чуприянов разговаривал с мужиками.