Русское солнце
Шрифт:
Егорка с такой силой хлопнул дверью, что Катюшка — вздрогнула.
— А вы, Иван Михайлович, его на галеры хотели, — засмеялся Петраков. — Да он сам кого хочешь на галеры отправит!
Чуприянов не ответил. Он сидел опустив голову и сжимая в руке пустую рюмку.
26
— Андрюха! Козырев! Ан-дрю-ха!..
Андрей Козырев выглянул в коридор:
— Чего?
— Андрюха, где документ?
Внешне Шахрай был спокоен, даже если он волновался.
— Какой?
— Тот,
Козырев насторожился:
— Машинистке под дверь засунул. Ночь же была!
— Машинистке?
— Ей…
Шахрай развернулся и пошел в конец коридора.
— Что случилось-то? — Козырев схватил рубашку. Он был в модных спортивных штанах и в домашних тапочках на босу ногу.
— Бумага исчезла.
— Как исчезла?!
— С концами.
— Но через час подписание!..
— В том-то и дело…
Коридор был какой-то неуклюжий, кривой и очень темный. Коммунисты не умели строить приватные резиденции.
— А бумажка, поди, уже у Горбачева…
— Чисто работают, — заметил Шахрай. — Хоть бы ксерокс оставили…
В окружении Президента России Бурбулис и Шахрай были, пожалуй, единственными людьми, которые не боялись Ельцина. Однажды, когда Ельцин провалил на съезде депутатов какой-то вопрос, Шахрай, публично, с матом, объяснил Ельцину, что он — осел, Ельцин простил.
Навстречу шел Коржаков:
— Ну?
— Ищем, — сказал Шахрай.
— А чё искать… — скривился Коржаков, — сп….ли — эх! Не уследили…
Странно, но Коржаков при Козыреве стеснялся ругаться по-матери.
Ночью, за ужином, Кравчук предложил выкинуть из договора «О Содружестве Независимых Государств» слова о единых министерствах, о единой экономике, то есть уничтожил (хотя это и не декларировалось) единое рублевое пространство. Рубль был последним якорем, на котором мог стоять Советский Союз (даже если бы он назывался — отныне — Содружеством Независимых Государств). Ельцин не сопротивлялся, только махнул рукой: он устал и хотел спать.
Гайдар вписал в договор те изменения, которые продиктовал Бурбулис. После этого Козырев (его никто не просил) отнес окончательный вариант договора в номер, где жила машинистка Оксана. Время было позднее, Козырев сунул текст в щелочку под дверью и прикрепил записку, что этот текст к утру должен быть отпечатан набело.
Оксана плакала. Она уверяла, что под дверью — ничего не было. Полковник Просвирин, который проверил весь номер и лично залезал под кровать, ничего не нашел — только пакет от дешевых колготок.
Козырев волновался: статус министра иностранных дел не позволял ему ломиться среди ночи в женский номер (Козырев всегда был очень осторожен), но о каких приличиях может идти речь, если решается судьба страны!
— Вот дверь, — горячился Козырев, — Вот тут — я! И вот так — сунул!
— Вы
— Разрешите доложить, товарищ полковник? — Просвирин подошел к Коржакову. — Машинистка не здесь живет. Машинистка Оксана.
— Как не здесь? А здесь кто?
Коржаков грохнул по двери кулаком. Из-за неё вылезла лохматая голова старшего лейтенанта Тимофея, охранника Ельцина, отдыхавшего после ночного дежурства.
— Слушаю, товарищ полковник!
— У тебя на полу ниче не было? — нахмурился Коржаков.
— Никак нет, — испугался Тимофей. — Ничего недозволенного. Чисто у нас.
— А бумаги под дверью были?!
— Какие бумаги?
— Обычные листы, почерк похож на детский, — подсказал Козырев.
— Ну? — нахмурился Коржаков.
— Так точно, товарищ полковник! Валялось что-то.
— Где они?
— В туалете, — оторопел Тимофей. — В корзинке. Я думал — шалит кто…
— Хорошо не подтерся, — нахмурился Коржаков. — Тащи!
Мусорное ведро опрокинули на кровать. Черновик «Беловежского соглашения» был тут же найден среди бумажек с остатками дерьма.
— Эти, што ль?
— Они, — кивнул Тимофей.
— Спасибо, товарищ, — улыбнулся Козырев.
…Подписание договора было намечено на десять часов утра. В двенадцать — праздничный обед, в пять — пресс-конференция для журналистов, вызванных из Минска. В старом доме не было парадного зала. Торжественный акт подписания документов Шушкевич предложил провести в столовой. Офицеры охраны сдвинули столы, а белые скатерти заменили на протокольное зеленое сукно.
Стрелка часов катилась к десяти.
Перед подписанием Ельцин пригласил к себе Кравчука и Шушкевича — выпить по бокалу шампанского.
— Мы… много пока не будем, — сказал Кравчук. — А опосля — отметим!
Они чокнулись.
— Зачем ты Бурбулиса держишь? — начал разговор Кравчук.
— А шта… по Бурбулису? — не понял Ельцин.
— Гиена в сиропе — вот твой Бурбулис.
— Он противный, — кивнул Ельцин и отвернулся к окну. Было ясно, что говорить не о чем.
— Может, пойдем? — спросил Кравчук.
— Куда? — не понял Ельцин.
— Так подпишем уже…
— Подпишем… Сейчас пойдем…
Ельцин встал — и тут же опустился обратно в кресло. Ноги — не шли.
— Пойдем, Борис…
— С-час пойдем…
— Ты, Борис, как сумасшедший трамвай, — не выдержал Кравчук. — Што ты нервничаешь, — ты ж Президент! Сам робеешь, и от тебя всем робко… нельзя ж так!
Ельцин смотрел куда-то в окно, — а там, за окном, вдруг поднялась снежная пыль — с елки, видно, свалился сугроб.
— Надо… Бушу позвонить, — наконец выдавил он из себя. — Пусть одобрит, понимашь!