Рута
Шрифт:
Уже совсем стемнело. На небе как рассыпанные по черному бархату брильянты сияли звезды и лунная половинка. Кузница располагалась, через несколько домов от дома Ванды. Кузнеца положили прямо в кузнице на кучу соломы, он лежал на животе, охал и кряхтел. Вокруг него суетились две старухи, они уже успели обработать и перевязать укушенное место. Геральт присел рядом с ним на корточки:
— Ну, как ты?
— Как я могу быть? — посмотрев на ведьмака дурным глазом, зарыдал мужик, — Тепереча быть мне оборотнем в первую же полную луну!
Было совершенно очевидно, что объяснять мужику, что это все сказки
— Я дам тебе мазь, будешь мазать ей рану в каждую полночь, пока не закончится, — сказал ведьмак с сочувствием, — Она снимет проклятье, и ты останешься человеком. А теперь скажи мне, что ты делал в лесу?
— Вешаться я пошел! Жена померла, дочка померла! Зачем мне жить? Вот ты знаешь?
Геральт не знал. Поэтому, похлопав мужика по спине, встал, и пошел к дому старосты.
Староста сидел за накрытым столом, не ел, ждал ведьмака. Его жена сегодня расстаралась на славу, чего только не было на столе, а аромат исходил такой, что можно было захлебнуться слюной. Ели молча и с удовольствием, запивая все свежим пивом. Насытившись, Любош закряхтел, погладил круглый, как арбуз живот и спросил:
— Может, изволите еще у нас погостить немного?
— Спасибо. Я уезжаю завтра на рассвете. Оставлю мазь для кузнеца на столе, не забудьте передать.
— Это вам спасибо, милсдарь, от всей деревни, так сказать, благодарствую, — староста положил перед ведьмаком мешочек с деньгами, — уж не обессудьте, коль, что не так. Заезжайте к нам когда хотите, будем рады. Жена соберет вам еды в дорожку и зашьет штаны.
Только оставшись один, в маленькой, но уютной комнатке, сняв одежду, умывшись и обтерпевшись мокрым полотенцем, Геральт понял, как он устал за сегодняшний день. Обработав рану на ноге, улегся в постель. Постель была мягкой, пахла мылом и чистотой, хотелось зарыться в нее, закопаться и никогда не вылезать. Он блаженно закрыл глаза, и сразу же воображение нарисовало Ванду. Сон обещал быть приятным, но явь оказалась на много лучше. Ветерок внес в открытое окно аромат ванили и еще чего-то очень приятного. Геральт слетел с кровати и подошел к окну, она стояла вся воздушная и прекрасная в лунном свете, с развевающимися на ветру волосами. Он наклонился, поднял ее, как маленького ребенка и втянул в окно. Она обвила руками его шею, заглянула в глаза. Все тут же растворилось в синеве ее взгляда: и прошлое, и настоящее, и будущие. Прошло мгновение или вечность, пока все снова обрело прежние значение.
Геральт гладил лежащую у него на груди голову Ванды и думал:
«Прости меня, Йен, конечно же, я люблю тебя… Так уж получилось… и надо сказать, очень не плохо. Вряд ли когда-нибудь я увижу вновь эту девушку. А жаль!»
Глава 2
Герцог Флокс проснулся сегодня не в лучшем расположении духа. Он вообще, не любил суету и всякие торжества, даже маленький семейный праздник, на который собирались только самые близкие родственники, всего человек пятнадцать-двадцать, был для него неприятностью, а тут свадьба его собственной дочери — это уже не неприятность, а просто катастрофа.
Он встал, оделся, причесался и критически осмотрел себя в зеркале. Из зеркала на него смотрел мужчина средних лет, с темными с проседью волосами,
«Ну, что ж, — думал герцог, пытаясь придать жабо, еще более пышный вид, — недурственно я выгляжу. Очень даже, можно сказать, привлекательно».
От созерцания собственной неотразимой, как ему казалось, персоны настроение его немного улучшилось, и возможно сохранилось бы еще какое-то время, но дверь его спальни распахнулась, и в комнату внеслась герцогиня Ливида, уже как семнадцать лет, его законная супруга. Это была не высокая женщина лет сорока, с худенькой фигуркой восемнадцатилетней девушки и роскошной гривой каштановых, отливающих медью волос. За все годы их совместной жизни, герцогу не разу не удалось увидеть ее без густо наложенного макияжа, да он и не стремился, догадываясь, что раз даже, такой густой макияж не делал из нее красавицу, то его отсутствие вряд ли добавило бы ему восторгов. Герцогиня Ливида была не первой женой герцога, до этого он был женат на ее лучшей подруге.
По молодости лет он был очень привлекателен, и пользовался большим успехом у женщин. Пользовался он им совершенно без разбору и абсолютно беспорядочно, но однажды без памяти влюбился в молоденькую графиню Фристину Алази. Его матушка узнав об этом сразу же устроила свадьбу, пока ее сыночек не нашел себе более не подходящую пару. Фристина обладала своеобразной красотой и это, пожалуй, все, что в ней было хорошего. У нее оказался отвратительный капризный характер, к тому же, позже выяснилось, что она еще и бесплодна. Промучившись, пять лет, они развелись, причиной этому послужила лучшая подруга Фристины.
У тогда еще графини Ливиды случилось несчастье, сгорело поместье вместе с «любимым» мужем и она попросила пристанища в доме подруги и утешения. Герцог утешил ее как мог, за этим занятием их и застала однажды Фристина. Позже был громкий развод, потом свадьба и новая жена подарила герцогу двойняшек сына Ардена и дочь Инептину.
Семейство Алази долго не могло простить герцогу позора, но потом некоторые члены семейства пропали, при загадочных обстоятельствах и пришлось, отказаться от мести, в основном потому, что осуществить ее уже было не кому: остались в почтенной семье, только женщины.
Новая герцогиня имела вполне сносный характер и облизывала мужа, как только могла, но как у всех, кто что-то добыл себе не честным путем, ее не покидало опасение, что с ней могут проделать то же самое. Со временем это превратилось в навязчивую идею, и ревность не давала ей покоя. Будучи женщиной хитрой она полностью изучила все слабости мужа и начала играть на них, как на флейте.
В первую очередь, путем легких замечаний, постоянных комплементов и похвалы, она полностью изменила его внешний вид, превратив в нечто совсем не привлекательное для противоположного пола, а то, что вид его стал причиной всевозможных шуток и насмешек, герцогиню совершенно не волновало. Герцог же будучи уверен, что до всего додумался сам, не за что на свете не поверил бы, если кто-то ему сказал, что выглядит он нелепо, напротив, собственная внешность доставляла ему несказанное удовольствие.