Рядом с молниями
Шрифт:
Владимир Александрович вынул из кармана часы.
— Вот они, — сказал он. — Я их все время ношу с собой.
Семен Денисович взял часы, взглянул на нижнюю крышку, где была выгравирована дарственная надпись:
«Командиру красного эскадрона Климову Александру Петровичу за храбрость и преданность революции. 15 сентября 1919 г. К. Ворошилов».
Караев еще раз прочитал надпись, тихо произнес:
— За преданность революции... Какие слова! Как ярко они определяют человека. Прошу вас, Владимир Александрович, продолжайте.
— Мы вышли с отцом и матерью во двор. У телеги
Когда мы выехали за околицу, отец почему-то остановил лошадь и долго глядел на станицу.
Пробыв в укоме часа три, мы поехали в уездную ЧК. Вышел он с человеком высокого роста. Я его тоже видел. Он приезжал к нам в станицу и ночевал у нас. Они о чем-то говорили. Чекист улыбался, похлопывал отца по плечу. Они подошли к телеге. «А, это ты, Володя, — узнал меня чекист. — Вырастешь, приходи к нам работать», — и подал мне руку. Впоследствии этот человек стал для меня близким.
Простившись с чекистом, мы заехали на базар, купили гостинцев для матери и, покормив лошадь, поехали домой. Было уже темно.
«Теперь я председатель сельского Совета, — говорил отец, — а Матвей Филиппович будет председателем колхоза. Школу свою откроем. Учиться, казачата, будете, а то скоро по десять, а все сидите дома. Нужны люди с грамотой. Жизнь станет другая. Машины будут на полях...» Отец погладил меня по голове и улыбнулся. «Вот здесь, — он показал на свернутую трубкой бумагу, — портреты Ленина. Их мне дали в укоме. Сделаем рамки, повесим в сельском Совете и в клубе, а то какая-то стерва зимой сорвала их. Комсомольцам поручим охранять».
Лошадь, почуяв близость дома, пошла рысью. Мы спустились в буерак и стали подниматься к обрывистому берегу, поросшему густым кустарником. В это время и послышался конский топот со стороны степи. Конников из-за кургана не было видно. «Наметом идут, как на рубку», — проговорил отец и вытащил винтовку из-под соломы.
На курган выскочили три всадника. В руках у каждого были обрезы. Они шли полным аллюром к нашей повозке. «Беги, Володька, к Дону», — отец сунул мне в руки сверток с портретами Ленина и узелок с гостинцами для матери, сильно толкнул меня с телеги, и я покатился к обрыву в кустарник.
Давно это было, фронт прошел, видел не одну смерть, но как вспомню отца, сердце останавливается...
Дни после похорон отца я плохо помню. Мать все молчала. Она потемнела лицом, а волосы поседели. Однажды ночью в окно кто-то тихо постучал. Мать поднялась, подошла к окну, о чем-то переговорила с пришедшей женщиной, как потом выяснилось, с дочкой нашего селянина Кудряша. Потом я увидел, как она неторопливо оделась, взяла из-под подушки наган, проверила патроны в барабане и ушла. Через час-другой вернулась такая же спокойная, будто и не уходила из дома.
«Вставай, сынок, одевайся. Поедешь с дедушкой Степаном в районный ЧК, к Петрухе. Он наш дальний родич. Будет тебя учить». — «А ты как же?» — заплакал я и бросился к ней. Она обняла меня и разрыдалась, причитая: «Один остался на свете, без отца и матери». Я не понял, почему «без матери», но спросить не успел — в дом вошли дедушка Степан и несколько женщин. Они с трудом оторвали меня от матери, подвели к пролетке, запряженной черным
Утро, помню, выдалось теплым, как в тот день, когда мы приезжали с отцом. Дедушка пошел в ЧК и через несколько минут вышел с тем же высоким чекистом.
«Везите Володьку ко мне домой», — сказал чекист, посмотрел на меня и ушел.
Когда дедушка привез меня к маленькому деревянному домику и, открыв ворота, въехал во двор, я спросил его: «А мама? Почему меня увезли сюда?»
Дедушка подвел меня к крыльцу, усадил на ступеньки рядом с собой. «Володька, ты уже взрослый, крепись. Твоего батьку убили Корнеев и отец с сыном Горячевы. Корнеева отец срезал сам, а Горячевы убегли. Но их видела Манька — дочь Кудряша. Когда те вернулись с сенокоса, мать взяла наган и пошла к ним в дом. Отца и сына порешила, а жена Горячева схватила топор и на твою мать. Ну, ее мать тоже пулей... Такой вот самосуд учинила, отомстила сама за отца твоего...»
«Что же маме будет?» — заплакав, спросил я, сразу вспомнив ее слова: «Один остался на свете, без отца и матери». — «Не знаю, внучок. Но, думаю, Советская власть ее в обиду не даст».
Владимир Александрович замолчал, отрешенно смотрел перед собой.
— Да, судьба... Может, в ней-то и кроются ваша порой излишняя суровость, ваша решительность, ваша одержимость, — раздумчиво произнес Караев, перебил сам себя вопросом: — Ну а что с матерью?
— Почти год вели следствие, а потом отпустили. Работала в своей станице дояркой, потом — заведующей фермой. В сорок первом году — стала председателем сельского Совета. Отходила вместе с Красной Армией, угоняла скот. Во время бомбежки погибла... А как она мечтала увидеть меня красным командиром!
Климов замолчал. Погасил свет. Но уснули не сразу. Караев думал, что очень правильно поступили, предоставив Климову отпуск: работает на износ, а это не только на нем, но и на других сказывается. Зарубина это понимает. Конечно, он, Караев, виноват, что вынужден разлучить этих хороших и тянувшихся друг к другу людей... Да, виноват — с точки зрения Климова и Зарубиной. А по существу? По существу — служба обязывает молчать, не все объяснишь до поры до времени. Но ничего: скоро эта пора настанет — как только удастся вывести на чистую воду этого самого Кравцова.
Тогда Климов и Зарубина поймут и простят его, Караева, а может быть, — как знать? — еще и поблагодарят...
Климов пытался отогнать воспоминания о Наталье Васильевне, но чем решительнее пытался он это сделать, тем больше нежности испытывал к ней, будто с звездного неба сошедшей на землю, удивительной женщине!
Глава девятая
1
Поезд пришел около десяти часов утра. На перроне Климов и Караев расстались. Климова встретил офицер Главного штаба Ракетных войск, и вместе с сопровождающим капитаном и солдатами они уехали на машине.