Рыбы не знают своих детей

Пожера Юозас

— Лесничий, может, железа достанешь… Углового надо бы несколько метров. Выковал бы, светлая память, Стасялису ограду для могилы, — сказал старый Кунигенас.

— Посмотрю. Спасибо тебе, дядя, — растрогался он.

Потом издали поздоровался с Билиндене, работающей на огороде; чем больше народу увидит его отъезд, тем лучше. Приближаясь к хутору Ангелочка, он сидел, опустив голову, словно весь погруженный в свои мысли, но исподлобья тайком смотрел на окна, не спускал с них глаз. В опустевшей избе Ангелочка устроили клуб-читальню. В одном его конце были сложены книги, газеты, а в бывшей горнице остались только лавки вдоль стен. Там Агне организовывала всякие собрания, но люди избегали их, и чаще всего так называемый зал бывал пуст. Увидев мелькнувшее за окном светлое платье Агне, он с облегчением вздохнул и так погнал Гнедую, что та рванула вперед, выбивая копытами дорожный песок.

Так быстрой рысцой он промчался мимо усадьбы Ангелочка, поднялся на горку на околице и скрылся среди деревьев. Кто видел его, обязательно должен был подумать: торопится человек, если так гонит лошадь. Но, едва въехав в лес, Винцас придержал разгоряченную Гнедую, проехал еще немного

шагом, а потом и совсем остановился. Вылез из повозки и оглянулся, но ни впереди, ни сзади живой души не было. Пусто. Он взял Гнедую за недоуздок и свернул с дороги прямо в лес. Шел медленно, постоянно оглядываясь, все искал, где удобнее проехать, изредка останавливаясь и прислушиваясь, но ничего не услышал. Только ветерок шелестел в верхушках деревьев, только шуршали по мху колеса и за спиной сопела кобылка. Однажды замер от страха — куст можжевельника принял за человека. Даже пот прошиб. Сплюнул, ругнулся про себя и свернул прямо в чащу молодняка. Старательно закрутил вожжи вокруг ствола сосенки и завязал двойным узлом, подергал, попробовал, крепко ли держит, вытащил из-под сена булькающую канистру, какое-то время с сомнением смотрел на косо поглядывающую Гнедую, вздохнул и кружными тропками направился через лес назад к деревушке.

* * *

Луга у Версме кормят скот всей деревушки. Каждой весной речка широко разливается, затопляя прибрежные земли, а как только сходит вешняя вода — на лугах, словно на дрожжах, поднимается тучная трава. «Есть и пастбище и сено, если все с умом делать, — думает Мария. — Главное — весной не потравить молодую траву, дать ей разрастись. Эти бестолковые овцы все портят… С коровой или теленком никакой беды нет: привяжешь цепью — и сбривают вокруг себя траву. А овцы не столько едят, сколько топчут. Целыми днями бегают и бегают по кругу, бегают и бегают, хоть ты им ноги свяжи. Но и без овец не обойтись… Пора уже стричь. Из весенней шерсти добротные валенки получаются. И Винцасу новые нужны, и мои доживают свой век. Но одной тут не справиться. Надо будет Агне попросить помочь, ей тоже валенки пригодятся. Бедняжка прошлой зимой, как только выходила на двор, так и поджимала, будто аист, то одну, то другую ногу. В городских барских сапожках тут не пощеголяешь. А валенок есть валенок: нога будто в печке. Только где этих бестолочей овец привязывать? Привяжу-ка их у лужицы, и хорошо будет», — решает Мария, останавливаясь посреди луга, где в ложбине еще с весны держится вода. То там, то здесь поверхность воды рябит, но не видать ни лягушонка, ни жучка. «Чего же она рябит?» — думает Мария и заходит в лужу, а вода в ней тепленькая. Лето, чего же хотеть… Ходит по луже нагнувшись, словно ищет чего-то. «Соседи увидели бы — засмеяли, не приведи господи. Сказали бы, лесничиха, как аист, лягушек ловит. Ах, вот кто шевелится, кто круги пускает — это ж рыбки. Маленькие-премаленькие. Только головка да хвостик. Бедняжки вы мои, как же жить будете здесь? Погибнете. Еще день-другой — и лужица пересохнет, а вам что делать?»

Мария так растрогалась, что забыла и о блеющих овцах, и все свои заботы. Теперь ее волнуют только эти крохотные рыбки: как их спасти, как помочь им. Стоит в луже и думает. Тут она и почувствовала запах дыма, но ничего плохого и предположить не могла. Точнее, она даже внимания на это не обратила. Только когда ветерок принес новую волну терпкого дыма, решила, что это Агне у себя во дворе мусор сжигает. Всю весну сгребала оставшиеся от строительства щепки, кору, опилки, мох и жгла костры… И вдруг, словно обухом по голове, — ведь мусор давно сожжен, да и Агне с самого утра убежала. Так откуда же такой дым, будто из пекла? Она оборачивается в ту сторону и цепенеет: густые клубы дыма поднимаются над их хутором. И хотя высокий берег Версме заслоняет дома, хотя только краснеет труба и виден конек крыши, страх сковывает ее сердце: ведь это ее дом горит! Не выбирая дороги, скользя и разбрызгивая воду, она мчится домой, а в голове одна мысль: оставила горящую плиту! «Господи, мало нам еще бед, вот только этого не хватало — погорельцами пойти… Убить меня мало за такую дурость! Может ли накатить беда пострашнее, не приведи господи… Теперь уж вся жизнь пропала, дура ты несчастная. Никакой враг тебе так не навредит, как сама навредила, сука проклятая…»

Задыхаясь, она взлетела на горку, закачалась и упала, словно подрубленная сосенка, обливаясь слезами облегчения: слава богу, не их дом горит… Новая изба Стасялиса пылает. Со стороны леса пламя уже крышу лижет, а кругом ни души, боже ты мой!

Она вскакивает и бегом мчится в деревню, кричит во все горло:

— Спасите!.. Люди!.. Спасите!.. Люди, горим!

Кричит изо всех сил, даже голова раскалывается, в ушах стоит звон, а в сердце — сладкая истома: слава богу, не мы… Самой стыдно этого чувства, но она не может избавиться от него. И кричит еще громче. Уже не кричит, а визжит не своим голосом, словно ее режут, сквозь слезы не видя ни дороги, ни бегущих навстречу людей.

* * *

Вывел Гнедую из густого подлеска, довел до проселка, прыгнул в повозку и вполголоса сказал:

— А теперь поспешим, милая.

Лошадь, кажется, поняла человеческую речь и пустилась рысцой, даже кнут не понадобился.

«Страшный ты человек, — сказал он себе. — Никто и не подозревает, какой ты страшный человек. Если бы другие тебя насквозь видели — камнями закидали бы, повесили бы на первой попавшейся осине… И правильно бы поступили, потому что таким не место на земле. Хотя, откровенно говоря, в эти времена землица носит много таких, на тебя похожих. Только они прикрываются красивыми словами о любви и долге перед родиной, о свободе и независимости Литвы, о будущем и судьбе народа. Слова, конечно, всякие можно придумать, но это ничего не меняет. Какая разница, что ты говоришь и во имя чего направляешь оружие на другого человека. Нет разницы. Так или иначе, а человека нет. Самое печальное то, что у каждого находится, в чем обвинить другого, что сказать ему, приговоренному к смерти… И все

правы. Хотя бы уверены, что есть только одна правда — их правда. Или отдельная правда у каждого. Как и твоя. Но черт бы побрал, ведь так и есть. Только чаще всего мы боимся этой своей правды, скрываем ее ото всех, словно в наморднике годами ходим. Многие так и умирают в этом наморднике, даже не попытавшись сбросить его. Будто не свою, чью-то, навязанную, жизнь проживая. Интересно было бы взглянуть на мир, если б в один прекрасный день всем разрешили делать то, что они хотят, о чем многие годы тайком мечтали, чего желали… Любопытная была бы картина, если бы все сразу сбросили с себя намордники и стали поступать по-своему, как им повелевает собственное понимание. Вот сказали бы всем: плюнь на все, не бойся ни бога, ни черта, ни властей, не обращай внимания на разговоры и думы других людей, делай что хочешь, живи как знаешь… Наверно, и представить нельзя, что бы творилось на земле. А ведь правда, что в каждом человеке сидит дьявол или хотя бы несколько бесенят. Попробуй выпусти их в один день на волю. Все наши понятия о жизни перевернули бы вверх ногами, не оставили бы камня на камне. Разрушили бы все до самого основания, и никто бы уже не разобрался — где добро и где зло… Да и теперь трудно разобраться, что да как. Сами люди дали себе волю в это страшное время. Говорят, за Литву идут, а на самом деле старая обида или зависть ведет. У одного власти отрезали кусок земли, отдали другому, вот он и хватается за винтовку. И не во власть стреляет (где уж ты, человек, убьешь власть, если она вроде святого духа: и вездесуща, и не увидишь ее нигде), а прямо в того, который принял этот лоскуток земли. Мало ли накопилось у людей обид и зависти? Ты вот хотя бы для себя пользы не ищешь, не из-за своего добра. Больше о других думаешь, чем о себе. И хотя ты страшный человек, все же не страшнее других. Если есть бог, то видит, что точно не для себя выгоды искал».

— Винцас!

Услышал так явственно, будто Стасис сидел в повозке. Поначалу замер, а потом на всякий случай обернулся, но, как и думал, в повозке не было ни души.

«Надо взять себя в руки, — приказал себе. — Надо нервы поберечь, а то эдак и с ума сойдешь. Уже второй раз за это утро. Тогда на лугу у Версме, а теперь опять. Эдак и в привидения поверишь… А похоронили с ксендзом. И яму освятил, и гроб окропил, молитву сотворил. Певчие всю ночь пели, А может, ему нипочем все эти молитвы и псалмы? Может, как с гуся вода? Ведь неверующим был… Надо выбросить из головы такие мысли. Верующий, неверующий — какая разница? Закопали, засыпали землей, и все кончено, верующий ты или нет. Только верующему, наверно, умирать легче, когда веришь, что ждет еще одна жизнь. Пусть и через чистилище пройти придется и все там вытерпеть, но все равно, наверно, легче умирать, когда веришь, что в конце концов все же попадешь в рай. Жди, как же! То-то и страшно, что как ляжешь в землю, то уж никогда больше не поднимешься. Будешь лежать там, и со временем не только мяса, но и косточек не останется. Как подумаешь, то лучше человеку вообще не рождаться. Не знал бы, что есть такой мир, не видел бы его, и не надо. А когда увидишь, когда испытаешь эту жизнь, то ненасытным становишься — все мало и мало. Поэтому и становишься таким жадным, понимая, что ничего больше человеку не дано — только одна-единственная жизнь. Только последний дурак способен по собственному желанию оставить все и уйти. Есть и такие. И еще сколько их. Только, конечно, среди них не найдешь ни одного человека как человека. У таких не все дома, иначе не скажешь. Что бы и как бы ни было, но человеку надо жить. Пусть хромому, горбатому, слепому, глухому, но — жить».

И вдруг что-то мелькнуло в лесу за дорогой. «Не мелькнуло даже, а все время кто-то бежит по лесу, так и маячит между деревьями», — со страхом думает он, но не осмеливается повернуть голову, не решается прямо взглянуть, только косится в ту сторону и чем дальше, тем больше убеждается: и впрямь кто-то гонится за повозкой. Он нащупывает кнут и вдруг с размаху бьет Гнедую по спине. Кобылку словно подбрасывает с земли. А он все хлещет и хлещет кнутом, гонит лошадь без жалости, хотя бедное животное и без того летит изо всех сил, словно спасаясь от волчьей стаи. Километр, а то и больше мчались как одурелые, пока не подъехали к песчаному пригорку. Колеса вязли по оси, и Гнедая остановилась. Он выскочил из повозки и, обернувшись, долго смотрел на пустынный проселок, оглядывая обочины, но никого не видел и не слышал. Пуща стояла спокойная, только изредка по верхушкам сосен пролетал легкий порыв ветра.

— Двинемся, милая, — вполголоса поторопил кобылку, потому что хотелось поскорее выбраться из вязкого песка, выехать на дорогу получше — подальше от этих мест. Поэтому и в повозку не сел, шел рядом, изредка помогая Гнедой, бока которой поднимались словно мехи. А когда пески кончились, он повалился в повозку, но больше за кнут не хватался: от своей судьбы не уйдешь, хоть целый десяток коней запрягай. И еще подумал: «Надо молебен заказать. Прямо в костел поехать и заказать молебен. Покойная мама, как только являлся ей во сне покойный отец, как только во сне начинал звать ее, тут же заказывала молебен. Откуда узнаешь, что там да как, молебен не повредит. Тем более что не только во снах навещает, но и днем зовет… Может, и впрямь к себе зовет?»

Дом настоятеля, окруженный кряжистыми вековыми кленами, примыкает к костелу. Он привязал лошадь к столбу на площади напротив костела, прикидывая, куда заходить — прямо в божий дом или в дом настоятеля? У ворот на земле сидели нищие — две дряхлые старушки и безногий инвалид средних лет с замусоленной кепкой перед собой. Проходя мимо, он бросил каждому по рублю и бочком протиснулся через приоткрытую калитку. Редко, очень редко он бывал здесь, но каждый раз, входя сюда, испытывал непонятную тревогу, словно в чем-то провинился. Покойный отец говорил: «Богомолами, дети, не становитесь, но костел не забывайте, хоть раз в году помолитесь господу богу». Так он и делал. На каждую пасху ездил в костел. Раньше и к исповеди ходил, и причащался, а теперь уже многие годы только так приезжает, как бы выполняя какую-то обязанность. Даже молитвы позабылись. Может, поэтому и чувствует себя виноватым?