Рыбья кость
Шрифт:
Саперы ничего не нашли. Карабинеры ничего не узнали. Что он должен сделать? Что будет правильным?
Искать Марш, ехать к ней, пытаться вытрясти из нее ответы? Она умела врать и выкручиваться, да к тому же наверняка все еще ненавидит его.
— Если эфиры пройдут как надо — ты получишь хорошую прибавку к рейтингу и социальный пакет для восстановления прошлых позиций. Я могу перед отъездом оставить тебе рекомендации, пройдешь подготовку как помощник тренера и сможешь здесь работать, — предложил Рихард.
В кабинете было темно и тихо,
Чушь. Он тогда сделал все правильно. И никакого раскаяния испытывать не мог.
А что если нужно не пытаться вытрясти ответы? Что если он должен найти ее и сказать, что ему жаль, что все вышло именно так?
Какая глупая мысль. Какая притягательно глупая мысль.
Анни вдруг отставила чашку и бросилась ему на шею.
И последняя мысль стерлась, потому что стало нужно гладить Анни по спине, и это было, признаться, приятнее, чем думать о Марш Арто, а еще требовалось говорить, что все будет хорошо и напоминать, что нужно еще провести эфиры, и что утром пробная съемка, а у нее будут красные глаза, и это совсем не идет такой красивой девочке, а вообще-то стоило разбудить кого-нибудь из врачей и пусть ей приводят мозги в порядок.
Но в этот момент Рихард не верил, что врачи «Сада» могут привести хоть чьи-то мозги в порядок, а еще Анни все-таки была очень миловидной, теплой и пахло от нее целым ворохом сладких отдушек, и это было совершенно очаровательно.
Может, стоило воспользоваться моментом, даже глупо было не воспользоваться, но когда Анни уснула сразу, как только перестала рыдать, а Рихард не захотел ее будить.
На самом деле сейчас ему вовсе не нужна была женщина. От женщин было слишком много проблем. Анни могла быть скорее его дочерью, если бы он когда-то не побоялся заводить детей.
Она спала, обняв его за талию и уткнувшись носом ему в плечо. Мяла наглаженную рубашку, засранка.
А Рихард сидел, положив голову на спинку дивана, смотрел в темный потолок, где то и дело вспыхивали пятна света от пролетающих аэробусов и длинные синие цепочки огней экспрессов. И думал, что попробовать напоследок роль отца совсем неплохо. На пару часов, и ему на всю жизнь хватит.
Где еще это делать, как не в саду, в котором он проработал всю жизнь.
…
Марш с ужасом смотрела на несколько фабричных манжет, медленно распрямляющихся под рукавом. Леопольд даже не пытался забрать у нее руку, и взгляд у него был совершенно равнодушный.
— Вы же…
— Марш, сейчас ты должна сделать одну очень важную вещь, — спокойно сказал он, разжимая пальцы. Манжеты медленно разглаживались.
— Какую? — спросила она, с трудом проталкивая слова сквозь сжатое спазмом горло.
Она пять лет носила манжету, которую дал ей Леопольд. Красивую, бархатную, перешитую из перчатки, потому что девушки должны носить красивые вещи. Марш знала,
— Вы умираете, — выдохнула она, наконец справившись со спазмом.
— Нет, Марш, я не умираю. Ты меня слушаешь?
— Да… да… важная вещь…
— Я не умираю. Я болен, ничего необычного для моего возраста. Но это не то, о чем я хотел тебе сказать.
— А о чем… о чем тогда?
— Марш, ты должна меня понять. Посмотри на меня, хорошо? Мне очень жаль, что все вышло именно так. Ты совершила страшную ошибку, а я не смог тебе помочь. Я всегда хорошо к тебе относился и когда-то считал, что могу тебя спасти. И теперь я хочу тебе помочь. Слышишь меня? Я хочу тебе помочь.
— Да… я слышу…
— Но это, — он медленно забрал у нее руку и еще раз одернул обшлаг, — это не твое дело, Марш. Ты сделала достаточно, никто не имеет права требовать большего. И ты от себя тоже не должна требовать большего. Повтори, хорошо?
— Это не мое дело…
— И?
— Я сделала достаточно, — улыбнулась Марш.
Приступ миновал, наваждение спало. Странно, что манжета не дала ей лекарство раньше.
Она думала о какой-то чепухе, наверное, бредила. Думала о каких-то воображаемых людях. Кто такой Освальд? Кто такой Даффи? Как они выглядят, зачем она о них беспокоилась?
И этот человек — Леопольд Вассер. Мудрый и чудесный Леопольд, которому, кажется, тоже мерещились камеры. Как будто его строгие взгляды и профессиональный тон все еще что-то значат.
Раньше она была внимательнее к людям. Прошлая-Марш еще не потеряла способности подмечать детали, не замкнулась на себе и своей злости. Поэтому она заметила сжимающиеся манжеты, а Марш, которой она стала — только батареи.
Вот она, настоящая цена настоящих поступков. Если бы она была влюблена, как думал Гершелл, она сейчас оскорбилась бы. Может, еще поплакала бы. Если бы она преклонялась перед Леопольдом, как думал Гершелл, его слова стали бы ударом.
Но она была ему благодарна. Она не хотела быть ему другом, любовницей или дочерью. Она хотела отблагодарить его и исправить хотя бы часть зла, которое причинила.
Еще пару часов назад она не смогла объяснить, в чем ее вина. И сейчас, пожалуй, не смогла бы, но это было неважно, потому что настоящих слов было очень мало, и умещать в них настоящие поступки и настоящую вину было ужасно глупо.
Зачем тратить на это время.
— Мне нужно домой, — твердо сказала она, вставая из-за стола.
Кажется, Леопольд не расслышал что она сказала о поджогах. Может, он вспомнит потом. Может, он даже сдаст ее карабинерам — она бы поняла. Наверное, даже обрадовалась, потому что тогда ему начислили бы премиальные баллы, а ее наконец-то отправили туда, где ей самое место.