Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою
Шрифт:
Она понимала, что Дашу шутит, но вот почему он ведет себя так, словно не шутит, не понимала. Он тратил все до копейки и всегда давал больше, чем просили. Поэтому его все знали, все с ним раскланивались и приглашали на свадьбы, как вчера. Но чутье говорило ей, что ему этого мало. Так оно и оказалось, когда он привел в интернат Палиброду. Место для визитов было неподходящее, и все же Дашу отважился на такой шаг.
Палиброду она знала только понаслышке, для нее это был некий «сам». Директор лицея любил обмолвиться: «Сам товарищ Палиброда…» или «Товарищ Палиброда лично интересуется…», но речь при этом шла всего лишь о школьной рутине, и она подозревала, что директор просто хочет придать себе весу, упоминая при них, учителях, сие имя, заряженное потенциальной силой, которая пока еще не проявилась. И конечно, ей и в голову не приходило, что пути Дашу и Палиброды могут пересечься. Тем не менее однажды, вернувшись из очередной вылазки «на места», Дашу представил ей Палиброду, который оказался человеком в кожаной куртке с каштановым чубом из-под фуражки. Он был молод, худощав (или исхудал?) и выглядел усталым, настолько усталым, что чернота двумя полосами подчеркивала его глаза, придавая внешности значительность. Он протянул ей
«Мы пересеклись в Лайне», — говорил Дашу, нырнув в гардероб и шаря под висящей на плечиках одежей. Голос его доносился глухо, Тония-Антония глядела внимательно, он был забрызган грязью, башмаки разваливались, но пиджак туго сидел на крутой, здоровой спине, дышащей надежностью. Он обернулся к ним, держа в руках бутылку, заткнутую кукурузным початком, — из тех, что поставляли его деревенские родичи (они уже тогда наезжали к ним, и это означало, что они в него верят), — бутылку, полную под горлышко, и сверток, в котором, она знала, была брынза. Он выложил припасы на стол, все сам, не приглашая ее помочь даже взглядом, как будто был мужской уговор между ним и Палибродой, развернул брынзу и оставил ее на бумаге, раскупорил бутылку и плеснул несколько капель в раковину. Нарезал хлеб и приложил его к брынзе, комковатой, белой, остро пахнущей. Это было красиво: хлеб, вино и брынза, — и Тонии-Антонии показалось, что ей удается проникнуться состоянием мужчин, живущих на измот и, вероятно, связанных делом, которое тянет из них жилы. Тут Дашу, сложив руки на груди и застыв на несколько секунд, как бы соображая, что теперь делать, наконец обратился к ней: «Давай-ка, душа моя, передвинем стол поближе, товарищ Палиброда так устал, что ему трудно шевелиться».
Она помогла ему, но с этой минуты насторожилась. «Совершенно случайно познакомились, товарищ Палиброда приехал в Лайну по делу, знаешь, сколько там забот, там будет город, город на голом месте, Антония, это потрясающе, просто потрясающе, но есть, конечно, и трудности. Представь себе, что…» Тут Палиброда его прервал: «А не поесть ли нам, друзья, я зверски проголодался, весь день на бегу, в кои-то веки добрался до стола — глупо упускать такой случай». Антония невольно дернулась от удивления — как он быстро освоился, до сих пор не вымолвил ни слова и, пожалуйста, уже чувствует себя как дома, — бросилась за тарелкой и вилкой, но Палиброда не стал дожидаться, положил на хлеб брынзу и, придерживая ее кончиками пальцев, отправил в рот, было одно удовольствие смотреть, как он ест: зубы здоровые, желваки играют на щеках. «Плесни-ка мне, мы, конечно, строим такое, чего свет не видывал, но мы же не святые». Он засмеялся с набитым ртом, прикрыв его ладошкой, подмигнул Дашу: «Давай, давай, лей». И залпом опрокинул первый стакан. «Хорошо пошло». Он говорил нараспев и тянул слоги так долго, что заставлял вслушиваться в слова.
«Так вот, Антония, как получилось. Я тебе говорил, что у меня по разнарядке на этой неделе Вылчеле, Шоймуш и Лайна, работы невпроворот, пломбировать, удалять, ничего особенного, конечно, просто много. Так что до Лайны я добрался только в четверг к вечеру. Дорога там — жуть, одни ухабы, не представляю, как можно строить с такими дорогами. — Он обернулся к Палиброде, тот ел уже не так напористо, прихлебывая из стакана, облизывая губы и кивая в ответ: «Ничего, ничего». — Проехали центр. Шел дождь, здесь был дождь? В четверг и в пятницу не было дождя? — И, не давая Антонии времени на ответ, продолжал: — Видимость была — на несколько шагов, а видна — одна вода. Коркодел, ты знаешь Коркодела, это шофер, совсем скис за рулем, все просил меня шлепать его по спине, я ему спину, наверно, до синяков отбил, а главное — говорить с ним. Говорите, дескать, доктор, а не то я засну. А я ему: «Ты не спи, Коркодел, а то мы здесь застрянем». А он меня снова просит с ним говорить, и я по новой повторяю одно и тоже. Красота. — Дашу налил себе стакан, отпил половину. — В общем, мы заблудились посреди села, на улице — никого, дома стоят темные, чуть кто где зашебуршится, мы сразу — стоп и кричим из кабины, а они не откликаются и свет сразу гасят, только дождь шумит. Что вы на это скажете, товарищ Палиброда, как будто мы бандиты какие!»
«Да, непросто, ситуация, прямо скажем, не из легких. У лучшей нашей бригады, где Мочану бригадиром, были там, в Лайне, трудности, некоторые не понимают или делают вид, что не понимают, к тому же кое-какие события… — Палиброда не договорил, налил себе, обвел пальцем край стакана. — Да, дела, но мы все равно своего добьемся. Так или иначе».
Интернатский двор загомонил — ученики повалили с обеда, перекликаясь тонкими, ломкими голосами, и некоторое время были слышны только эти детские голоса, сливавшиеся в причудливый гул, готовый с минуты на минуту ворваться в комнату сквозь стену, сквозь плотно закрытые окна. «Мы привыкли», — проронила Антония, как будто в ответ на вопрос, который напрашивался сам собой. И тут Дашу рывком встал, подошел к окну и, круто обернувшись, бросил: «Черта с два привыкли». Такого от Дашу не ждали. Впрочем, реплика так и повисла в воздухе неясной угрозой, а Дашу продолжил свой рассказ точно с того места, на котором остановился. «Как в Нью-Йорке, где тебя могут прикончить средь бела дня и никто тебе даже свечку в руки не вставит. Едем, а душа уже не на месте, темь непроглядная, хлобыщет как из ведра, всё, думаю, до утра здесь проплутаем, а потом — изволь выполнять свой долг. Перед кем долг-то? Перед всеми этими, которые тебе того и гляди топором череп раскроят, и все потому, что ты посмел к ним в ворота стукнуть?..» Палиброда повеселел — вино или что-то другое? Наверное, все-таки что-то другое. «Брось, ты уж слишком, этак ты еще за ружьем к нам пожалуешь». — «За ружьем не за ружьем, а за пистолетом — вполне возможно. То, что потом случилось, разве не показательно?»
Он выложил последнее слово как козырь. Его весомость как бы заставляла серьезно задуматься о нынешнем, и более того — о завтрашнем дне. «Я говорю Коркоделу: «Смотри не угоди в канаву, нас вытаскивать некому». А он и так волочется еле-еле, щупает дорогу фарами, каждую рытвину объезжает, и до того мне все это обрыдло, что я уже подумывал — не встать ли нам на обочине, переночуем как есть, в кабине, дождь будет по крыше
Тут Антония открыла рот и проговорила: «Благодетель ты наш». Палиброда рассмеялся, ухмыльнулся и Дашу, но криво — ведь он верил в свой дар предчувствовать несчастье, а главное — предотвращать его там, где другие, «бездари», только хлопают ушами, и то, что он был, как-никак, медик, укрепляло его веру в себя. Однако в ту минуту он не стал с ними препираться, не стал ничего доказывать, а повел рассказ дальше.
«Коркодел повернул фары, куда я показывал, глядим — в самом деле стоит кто-то под деревом. Я открываю дверцу и кричу: «Вы не знаете, любезный, где здесь диспансер?» А он молчит и лица не видно, но вроде на старика не похож. Я говорю Коркоделу: «Подъезжай-ка поближе, может, он из-за дождя не расслышал». Но только мы подъехали, этот тип — прыг на дорогу, замер и глядит в нашу сторону, тут я его рассмотрел получше, лица, правда, было не различить, но, по всему, человек не старый и вроде в спецовке. Постоял, постоял — и наутек. Руки к бокам прижал, пригнулся, чуть носом землю не пашет. Я ему вслед: «Стой, стой, ты чего это?» Коркодел жмет на педаль — и мы за ним. Прямо как в кино». Дашу перевел дух, его прошиб пот, хотя было не жарко, было отнюдь не жарко в их интернатском жилье. Налил себе вина, приподнял стакан, как бы чокаясь, отпил половину и со стаканом в руках продолжил: «Тот мечется из стороны в сторону, ищет, где бы скрыться. Я говорю Коркоделу: «Тут дело нечисто, смотри, Коркодел, не упусти его». Ну, он в фарах-то его держит, а вот наддать как следует не может, чтобы в канаву не сверзиться. А типу только того и надо, ему бы поворот под горку найти — и с концами. Дождь — прямо всемирный потоп, а мы гоним этого типа вдоль по улице, и ему невезуха — ни проулочка на пути, и через забор почему-то не лезет, то ли, думает, долго, то ли кишка тонка. Так мы и ехали, пока нам навстречу не вышли трое с фонарями: двое в милицейской форме, один в штатском. Милиционеры этого типа взяли, а в штатском — к нам. Как ты думаешь, кто?» Вопрос был явно риторический, но Антония, чтобы доставить мужу удовольствие, пожала плечами: «Откуда я знаю, кто это мог быть по такой-то погоде?» Дашу шлепнул ладонью по столу: «Товарищ Палиброда, вот кто, собственной персоной приехал в Лайну по делу, так оно и вышло, что мы встретились, в самый дождь». Тонию-Антонию передернуло, не от неожиданности, а от того, что у Дашу снова начинался «приступ», наверное, его уже лихорадило, когда он ввел в комнату Палиброду. «В который раз влипаю в деликатную историю. Впрочем, я даже не знаю, что потом стало с тем типом».
Палиброда откинулся назад, было ясно видно, как он устал. «У нас трудности, так всегда, когда делаешь то, что раньше не делалось. Подле Дайны встанет город, новый, важный центр, но кроме того, там сейчас самая лучшая стройбригада проводит научный, я бы сказал, эксперимент с использованием нового стройматериала. И тип, о котором мы говорим, как раз из этой бригады. Он перестал выходить на работу, и я поначалу думал, что речь идет только о нарушении дисциплины, о легкомысленном отношении к делу. Такое еще случается у неустойчивых элементов». Палиброда говорил красиво, ему нравились слова, в которых помимо точного смысла таилась некая сила — он владел ею, а те, кто слушал, безотчетно и слепо ей поддавались. «Может, мы так и остались бы при этом мнении, если бы он не совершил побег».
Дашу обернулся к Антонии: «Слыхала, он, оказывается, беглый». Глаза у него блестели, а тон был как у человека, который, сделав подлость, находит ей, наконец, запоздалое оправдание. Снова, снова он разошелся, думала Антония, снова это его подспудное, неистребимое. «Побег, так это называется, а фактически он просто открыл дверь и вышел на цыпочках под дождь, даже не оглянувшись. В такую погоду выйти на улицу — это надо быть либо сумасшедшим, либо с нечистой совестью», — продолжал Палиброда, словно упиваясь простотой, с какой доказывалась виновность молодого человека, а речь шла, как оказалось, именно о молодом человеке. Задумался на несколько секунд. «Гм, ему, видите ли, нравилось своевольничать. Уходить не спросясь. По такому дождю ему бы удалось скрыться фактически без следа. Был такой шанс. Да, пожалуй, один-единственный шанс и был». Глядя, как Палиброда потирает ладони, Антония вдруг поняла, что ей хочется, страшно хочется хорошего конца для их истории, хотя конец был ей ясен. Тут Дашу вскочил, шагнул к окну, с силой бухнул кулаками о подоконник. «И ведь ушел бы, не вели я Коркоделу не спускать с него фар!» И, обернувшись, настойчиво повторил: «Ушел бы, товарищ Палиброда, был ведь у него шанс, а?» Палиброда подтвердил устало, как-то чересчур устало: «Был, был, до той самой минуты, как вы его фарами подцепили».
Палиброда, вероятно, не отказался бы переночевать у них, он так обессилел, что ему было не до приличий (комната одна и кровать одна, и Антония в блузе с пышными рукавами, стянутыми красным крученым шнуром, сидит тут же, и слова от нее не добьешься). Но все же он встал и поблагодарил их, уже в дверях, говоря, что ему надо идти, он на дежурстве, есть еще дела, а Дашу громогласно изумился: «После акции в Лайне вы еще и на дежурство? Вам надо отдохнуть, такую опасную личность обезвредили, дали бы себе роздых!»