Рыцарь Леопольд фон Ведель

Брахфогель Альберт Эмиль

— Разве он умер без вашего соучастия?

— Как вам сказать? Да — и все-таки нет! Я столь же виновна в его кончине, как ядовитое растение, дающее преступнику возможность совершить убийство, так же виновна, как блестящий кубок, на дне которого поджидает смерть, как приманка, скрывающая яд, или западня, устроенная для хищного зверя! Но он, в своей жадности, протянул руку к ядовитому растению, он же глотнул из благовонного кубка и, гоняясь за добычей, попал в западню! Однако, несмотря на все, он, может быть, жил бы еще, может быть, то же сестрино сердце, несмотря на ненависть, щадившее его тысячу раз, пощадило бы его и теперь, но тут Бог привел одного человека, который сделался орудием его смерти,

то были вы!!

— Я?.. Я?! Женщина, что ты говоришь?!

— Вы были причиной. Несмотря на мои бедствия и на привычку, сделавшую меня равнодушной к человеческому горю, сердце мое не затвердело и я не лишена до конца человеческой жалости. Да, господин, только сильная, пламенная любовь могла возбудить во мне такую сверхчеловеческую ненависть! Я молода и часто испытывала сильные чувства, ощущала святое пламя, которое Господь зажег в нас, чтобы мы могли осчастливить других и себя! По ночам плакала я, невольно вынужденная нести на себе тяжесть проклятия, которое, со времени рокового сарагосского дня, держало меня в своей сатанинской власти; я превратилась в бродячую волчицу, которую запах крови манил постоянно. Тут вы явились. Я видела вас скачущего по степи, подобно веселому, беззаботному ребенку, увидела вас, господин, и — полюбила!

Она остановилась как бы в изнеможении, сделав, однако, Леопольду знак, чтобы он молчал.

— Не судите обо мне ложно, я хотела только сказать вам правду — больше ничего. Еврейка может вас любить так горячо, как только возможно женщине, но быть вашею, женою рыцаря фон Веделя — никогда! Как меня отделяют от вас позор моего народа, мое бесчестие и презрение, которое я чувствую к самой себе — так точно разлучают вас со мной — ваша религия, старинная дворянская кровь, блестящая будущность и пылкое сердце, все еще привязанное к дочери канцлера, Анне фон Эйкштедт.

— Тебе известно, что я ее любил?

— Да, но я не гаданием узнала это, — сказала Сара, тихо улыбнувшись. — Сильная лихорадка развязала вам язык в прошедшую ночь, так что я узнала все, что случилось с вами до сих пор. Но дайте мне закончить. При виде вас в сердце мое, подобно молнии, запало какое-то непреодолимое, томящее желание, смешанное со сладкой, щемящей радостью. Увидев вас в степи — вы промчались только в десяти шагах от кустарника, за которым я стояла возле шести трупов солдат, — я поклялась, что вы будете непременно спасены и никто не посмеет вас обидеть. Именем Неисповедимого поклялась я, что если брат мой введет вас в беду, то его постигнет смерть, давно уже ему назначенная! Как все случилось, вам известно, и это я вас спасла. Никогда до того вечера, не понимала я так ясно, что такое любовь! Гнев и негодование, которые я почувствовала при мысли, что вы — этот благородный простодушный человек, мною любимый, должны терпеть обиды и поношения от этого изверга, заставили меня произнести необдуманно проклятие: пусть Оедо кончит свою жизнь, как наши родители!

— Так ты открылась!!

— По этим словам он должен был или узнать меня — и тогда верная гибель меня ожидала! — или же он мог принять меня за женщину, занимавшуюся колдовством и знавшую все тайны. Как колдунью, он мог выдать меня на сожжение. Но поляк Царник угадал, что я не старая и не черная, на самом деле не та, за которую себя выдаю. Он застал меня врасплох, когда я думала быть одною, и видел, как я себя обезображивала. Поэтому я была вынуждена бежать с вами и оставаться у вас, только таким образом была я в безопасности и могла быть полезной вам, беспомощному. К счастью, Царник молчал и оставался мне верен, потому что, застав меня врасплох, он нашел, что я довольно хороша. Но меня привело в ярость его жалкое сладострастие! Я говорю по-арабски так же свободно, как и по-испански и по-немецки,

я выучилась этому языку у морисков, на своей родине. По, наружности я весьма походила на язычницу и принесла мусульманам, расположенным в Дотисе, много известий об императорской армии, чтобы завоевать их доверие. Богатство Аль-Мулюка было мне известно так же, как и его фанатизм. Он поклялся скорее вывесить голубого цвета смертный флаг Аллаха и взорвать себя со всем гарнизоном, чем сдать Дотис этим собакам, т. е. христианам. Я, через Царника, обнадежила брата, что возвращусь к нему и возбудила в нем жадность овладеть сокровищами паши, он первый взошел на брешь, в сопровождении известных вам негодяев: Кати, Флорина и Царника. Они погибли. Убийца своих родителей умер такою же смертью, как они! Вчера я достигла страшной цели. Не знаю, куда я пойду, коль скоро война закончится. Я вечно останусь Десдихадой! — она закрыла лицо и замолчала.

Леопольд был глубоко потрясен. Он не думал о том, что перед ним создание, красивое, открывшее ему свою горячую любовь, он забыл ее происхождение и веру, равно как и страшное ее занятие на поле сражения. Он видел в ней лишь беззащитную, глубоко несчастную женщину, которой был многим обязан. Он нежно поднял ее голову и прижал к своей груди.

— Разве ты не хотела бы найти местечко на земле, — сказал он, — где бы ты могла жить мирно, никем не обижаемая?

— Ах, если бы был такой уголок, где бы я могла спрятаться!

— У меня, Сара, на родине много поместий и я пользуюсь там большим уважением. Так же верно, как Бог надо мною и солнце, символ жизни и света, изображено на моем гербе, говорю тебе, приходи, когда хочешь, и постучись в мою дверь. Я устрою для тебя собственный очаг, где ты сможешь жить по закону твоего народа и умереть с честью.

— Это достойно Веделя, господин! — раздался голос Николаса.

Юмниц, который проснулся и слышал последнюю часть их разговора, а может быть и больше, сказал:

— Я приложу все свое старание, чтобы никто не обижал бедную, но всякий почитал бы в ней спасительницу моего господина!

— Бог будет свидетелем в верности моих слов! — сказал Леопольд. Он поцеловал еврейку в лоб, потом они вместе подошли к постели больного, который вскоре опять заснул. Затем и они легли.

О дальнейшем ходе Турецкой войны можно сказать мало утешительного, взятие Дотиса было единственным славным подвигом императорского войска. Вальдердормский полк вместе с прочими войсками вступил в Комор, где они два месяца оставались в совершенном бездействии.

Дружеские отношения Леопольда и Сары нисколько не изменились, она была для него как старый добрый друг, которому охотно все сообщаешь. Еврейка во время его горячки узнала многое из его жизни, он не имел никакой надобности скрывать от нее что бы то ни было из своего прошлого. Таким образом прожили они время войны. Австрия всегда была без денег. Турецкое войско держалось в крепостях, снабженных провиантом и утомляло неприятеля внезапными набегами, но после дела при До-тисе уже не решалось действовать в открытом поле. Измена маршала де Роббер спасла турок от поражения при Вейсенбурге. Маршала уволили со службы, но случай уже был упущен безвозвратно.

По окончании похода армию распустили, не позаботясь заплатить офицерам и солдатам заслуженное ими жалование. Ведель очутился в затруднении, у него не было средств вернуться на родину.

Он предчувствовал, что его приятельница воспользуется первым случаем, чтобы предложить ему свою помощь, хотя она и не объявляла этого.

При коротком знакомстве с нею Леопольд знал, что еврейка располагала большими средствами. Стесненное положение рыцаря дошло до того, что он с трудом мог достать под расписку две клячи с седлами и немного денег взаймы.