Рыцарь надежды

Додд Кристина

— Что, если… что если на самом деле я великая грешница? Тогда Божья немилость падет на головы всех обитателей монастыря? — Эдлин ждала ответа, затаив дыхание.

— Леди Эдлин, вы же не ребенок. Пути Господни неисповедимы. Он дает одним и отнимает у других. Почему это происходит, нам, смертным, понять не дано. Однако, если хорошенько помолиться, Господь иногда посылает нам радость постичь промысел Божий. — Удовлетворенно улыбнувшись, леди Корлисс добавила: — Подумайте сами. Когда умер лорд Джэггер, да будет ему земля пухом, денежные поступления, на которые вы основали монастырь и опекали его первое время, внезапно

прекратились. И нам пришлось доказывать самим себе, что мы в состоянии обеспечить себя едой, одеждой и лекарствами. И милостью Божьей нам это удалось. То, что произошло с вами, это трагедия, но для нас это оказалось приятным откровением. — Она сжала руку Эдлин. — Вы увидите, что ни делается, все к лучшему. Верьте, все мы в руках Господних!

Эдлин задумчиво наклонила голову и стала разравнивать ногой грунт на дорожке, и без того гладкой.

— Но это не совсем то, что вы думаете.

— Вам не станет легче, если вы поделитесь со мной своей тайной?

— Я поклялась, и это не моя тайна.

— Тогда вы должны поступать так, как сами считаете нужным. Вы человек совести. И, я уверена, сделаете правильный выбор. — Они дошли до дверей больницы, и леди Корлисс сказала: — Довольно об этом. Что вы собираетесь делать дальше?

«То, что считаю правильным», — подумала Эдлин и, слегка запнувшись, произнесла:

— Мне нужна… рубаха.

— Какая рубаха? — без особого удивления спросила настоятельница.

— Обычная, в которые мы одеваем больных. Леди Корлисс не колебалась ни секунды.

— Подождите здесь. — Она исчезла в больнице и через некоторое время вернулась, держа в руках что-то вроде балахона из грубой ткани. — Вот, получайте. А теперь идите, и да поможет вам Бог.

Эдлин отправилась обратно через монастырскую площадь. На секунду она обернулась и увидела, как леди Корлисс медленно шла в сторону церкви.

— Она опять станет молиться за меня, — прошептала Эдлин. Наверное, она должна была бы почувствовать еще большую вину, но молитва настоятельницы как бы очищала душу Эдлин, а сказанные в конце разговора слова требовали действий.

Надо сказать правду, ей не хотелось возвращаться в хранилище. Но она не могла позволить себе поступить подобным образом, поэтому не оставила ни секунды на раздумья. Она быстро пошла по дорожке сада, рывком открыла дверь и шагнула через порог, отрезая себе все пути к отступлению. Уортон встретил ее, изрыгая гневное пламя, словно громадный дракон. Никакие проявления человеческой ярости не походили на то, что творилось с ним.

— Где ты пропадала?! Хозяин мучается от боли! — накинулся он на Эдлин, — Надеюсь, он раздет и вымыт? — спокойно спросила она, — Что?! Вымыт? — с возмущением заорал Уортон. — В его-то состоянии?!

Эдлин подошла к печи и онемела от изумления. Хью лежал совершенно голый и казался еще более долговязым и жалким, чем в доспехах. Слой грязи, ровно покрывший его тело, придавал ему полное сходство с Адамом, только что сотворенным из глины. А абсолютная неподвижность и какая-то безжизненная поза говорили о том, что Бог не успел еще вдохнуть в него душу.

— Вымой его. — Она сунула рубаху в руки Уортону. — Потом одень его. А я приготовлю снадобье, которое облегчит его боль.

Она не стала даже задерживаться, чтобы проверить, как он выполнит все ее указания. Властный тон, быстрота, с которой она отдавала распоряжения,

совершенно обескуражили Уортона, так что он не стал и пытаться, как обычно, выхватывать кинжал. Взгромоздив на длинный стол лавку, она вскочила на нее и принялась шарить рукой на верхней полке, как раз под самой крышей, в поисках необходимого лекарства. Из множества сосудов, которые стояли позади, она выбрала маленькую закрытую пробкой стеклянную бутылочку и с удовлетворением улыбнулась. Спустившись и внимательно рассмотрев те склянки, которые стояли на столе, она выбрала три, а затем в чашке смешала их содержимое.

— Он вымыт, и на нем это жалкое подобие одежды, — не глядя на нее, сообщил Уортон.

Он, конечно, мог бы говорить еще более грубо, если бы это вообще было возможно, подумала Эдлин, впрочем, вполне равнодушно.

— Хорошо. — Держа чашку в руке, она перебралась через поленницу дров на ту сторону, где лежал Хью, — Может быть, Уортон, ты принесешь еще дров? Большая поленница закрыла бы сэра Хью полностью.

— Теперь уже лорда Хью, — с гордостью заявил Уортон.

С едва заметной усмешкой она сказала:

— Конечно, мне давно следовало бы догадаться, что такой выдающийся воин, как Хью де Флоризон, уже мог добиться такого титула.

— Он граф де…

— Достаточно. — Очнувшемуся Хью пришлось прибегнуть к своей власти, чтобы оборвать не в меру разболтавшегося слугу на полуслове. — Принеси дров.

— А если меня кто-нибудь увидит? — спросил Уортон.

— Скажешь, что ты нищий монах, который живет при больнице. Невозможно запомнить всех, кто приходит и уходит. Проверять никто не станет, да и как проверишь? Иди, иди… — Эдлин опустилась на колени рядом с распростертым героем. — И оставь дверь открытой, чтобы я смогла наконец разглядеть, какой беспорядок ты тут устроил, когда перетаскивал своего хозяина.

— Главное — беречь от посторонних глаз моего господина, а беспорядок — это пустяки, — бесцеремонно заявил Уортон, открывая дверь.

У Эдлин не было настроения казаться учтивой, и она уже решила устроить зарвавшемуся простолюдину хороший разнос. Но Хью успокоил ее, урезонив Уортона.

— Делай, как сказала леди. — Голос Хью на этот раз был намного слабее, но ударение на слове «леди» прозвучало очень отчетливо. Затем он подождал, пока затихнут шаги Уортона, и пояснил. — Таскать дрова — ниже его достоинства. Как же, ведь он слуга лорда.

— На мой взгляд, его понятие о достоинстве нуждается в некотором исправлении, — справедливо заметила Эдлин.

Но теперь, когда она увидела рубаху уже на рыцаре, ей пришлось признать, что у Уортона было достаточно причин, чтобы рассердиться. Одежда выглядела крайне нелепо. Рукава доходили Хью только до локтей, а подол едва касался колен. Эдлин пришлось завернуть край этого странного одеяния, чтобы осмотреть зашитую рану. Она уже видела его, когда он лежал обнаженным. Но тогда она не испытывала ни малейшей неловкости, все было так быстро и страшно, что она ни о чем другом, кроме как получше и наименее болезненно наложить швы, думать не могла. Теперь же ей пришлось вроде бы раздевать его, и ее, казалось бы, привыкшую уже ко всему, одолевало смущение. Но она не должна сейчас думать о своих чувствах, следовало немедленно отринуть всю эту чепуху. Ведь для нее главное — это вылечить его, спасти его, украсть его у смерти.