Рыцарь ночного образа
Шрифт:
— Что?
— Она когда-нибудь могла терпеть меня или я могла терпеть ее. Когда я занялась живописью, она сказала, что мой удел — проституция, или сумасшествие, или то и другое вместе, и бросила в меня чемоданом, и велела выметаться на улицу. Так я и попала на Бликер.
Ее серые волосы потемнели, как бы отражая наступление темноты, и она снова погрузилась в молчание, за что я был ей почти благодарен. Мне никогда не доводилось слышать, чтобы она говорила так горько, и если не трагически то с большой долей чувства, и о собственной матери, все равно, любимой или жалкой. Не далее как накануне вечером я был еще так молод, что мог прослезиться, а теперь моя юность со
Думаю, где-нибудь в потаенном уголке моего сердца таится типичное южное чувство к матерям — нечто среднее между сентиментальностью и ощущением непостижимо страшной, но никогда не перерезаемой пуповины, не просто остающейся не перерезанной, а натягивающейся со временем все сильнее и сильнее, и бесстрастный — нет, это не то слово, которое имею в виду — горячий репортажный стиль рассказа Моизи о падении ее матери, напомнивший мне «Хладнокровное убийство» Трумэна Капоте, заставил меня почувствовать, что рядом со мной не та Моизи, которую я знал раньше.
Мягкость ушла от нее, как уходит запах засохших цветов, и даже ее классическая красота в этом прозрачном платье приобрела подозрительный налет искусственности.
Она, казалось, не заметила моей шоковой реакции, но когда продолжила свою речь, тон ее значительно смягчился.
— Видишь ли, сейчас я убеждена, что Моппет мертва.
— Моппет —…
— Нет, нет Моппет уже была мертва.
— «Моппет» — это голливудское словечко, обозначающее ребенка на экране?
— Да, если речь идет о Темпл или О’Брайен, но если речь идет о Моппет, то это была не девочка-звезда, а старая собачья карга, собака, остававшаяся единственной связующей нитью между мною и матерью.
— Ты никогда раньше не говорила об этой Моппет.
— Я упомянула ее сейчас, потому что знаю, что ее давно нет — еще до того, как я покинула квартиру в своем спальном районе, Моппет превратилась в каргу, в помоечную каргу. У нее был ненасытным аппетит, ее нельзя было провести мимо уличной урны с мусором, ее хорошо кормили дома, но она все равно была неестественно голодной, и когда ее водили на прогулку, она могла забыть помочиться — так она стремилась к мусорным урнам, ее невозможно было оттащить от них, она упиралась со сверхъестественной силой, если ее оттаскивали от урны, и — о Господи, то, как она смотрела своими большими карими глазами сквозь космы грязной седой шерсти, извини, я сейчас заплачу — но сердце могло разорваться, такой был гигантский аппетиту этой крошечной собачонки, размером не больше, чем увеличенное насекомое. И мне так хотелось позволить ей по часу проводить у каждой урны с мусором, но, видишь ли, ее пищеварение позволяло ей есть только небольшими дозами. Я водила ее к ветеринару, и он сказал мне, что она такая голодная, по всей видимости, из-за того, что ее пищеварительная система больше не способна усваивать еду, милый мой. И если я плачу, потому что я плачу, так это потому, что Моппет ушла, и мама…
Она остановилась или голос ей отказал.
— Я понял, Моизи. Ты расстроилась, потому что твоя мать стала как эта Моппет.
— Да, точно, как она посмела?
— Ты немного неблагоразумна, Моизи.
— Полностью, а почему бы и нет, chez moi и entre nous[32]?
— Прошло, наверное, уже больше пятнадцати лет, как ты покинула свой спальный район, и это правда, что ты покинула его, потому что
— О Господи, — сказала Моизи, — ну о чем ты говоришь, моя мать бросила в меня чемоданом? Это последнее, что могло прийти ей в голову, дорогой мой. Наоборот, она пыталась встать в дверях, когда я ей сказала, что ухожу навсегда. Она стояла в дверях, руки в стороны, как Иисус на кресте, но мною овладела сверхчеловеческая сила, я распахнула дверь, и она упала на пол, а Моппет пыталась убежать за мной на улицу.
Снова ее голос стал неслышимым. Я боялся посмотреть на нее — в комнате стало так холодно.
В конце концов я взял ее за руку.
— Ты знаешь, тут есть параллель между моим отъездом из Телмы и моим собственным бегством от матери на Западной Одиннадцатой улице, когда она упала, и ее арестовали, как пьяную.
— Точно, параллель, и поэтому ты здесь, и я здесь, в этой заледеневшей комнате. Мы с тобой — пара чудовищ, схожих в чем-то друг с другом. Хотя есть и разница. У тебя всегда были альтернативы, одну из которых ты выбирал. Думаю, ты здесь долго не задержишься.
— Ты планируешь выселить меня?
— Ну конечно, нет. Я бы тебя никогда не выселила. Но я знаю твою натуру. Ты находишься под влиянием Марса при восходящей Венере. Знаки предвещают, что ты добровольно переселишься во внешний мир.
— Моизи, это только твои предположения, а вовсе не мое намерение.
— Может, не в этот раз, но будут и другие времена. И другие люди. Твоя природа…
— Что?
— Мимолетна, ты мимолетен по природе. И бесконечно переменчив, как змея Нила, дитя мое.
(Я в тот момент взял «голубую сойку» и начал туда все это записывать. И все, что было до этого. Я не знаю, сколько времени это заняло у меня, но когда я закончил писать, в комнате стало еще холоднее и еще темнее. Вы знаете, мне самому не очень ясно, какая часть этой истории записана в «голубых сойках», какая — на картонках из прачечной, и какая — на письмах с отказами и на конвертах от них, но написано уже действительно много, так много, что я с трудом верю, что из этого может получиться нечто, определяемое как «упорядоченная анархия» — это та отвратительная фраза, которой мне, кажется, не избежать.)
Моизи снова говорит:
— Думаю, мне очень скоро придется завести животное для компании.
— Да?
— Да. В конце концов, каждому нужна какая-нибудь компания.
— Это значит, что я — не компания?
— Только временная. Не заставляй меня повторять мой совершенно точный анализ твоей природы.
Ее голос звучал несколько визгливо, почти сварливо, что напомнило мне о том, как мало мы должны доверяться широко распространенной идее, что люди в одной лодке — обязательно добрые партнеры по плаванию. Или что делить хлеб отчаяния, умирать от одной и той же неизлечимой болезни в компании себе подобных должно доставлять некоторый душевный комфорт. Или она…
Я хотел начать писать «снова играет», но разве она намеренно когда-нибудь изображала из себя что-нибудь, кроме Моизи, которую нельзя изображать, потому что она и есть она. Вопросительный знак тут вовсе не нужен.
— Ничто в мире не идеально, Мо.
— Как ты смеешь сокращать мое имя до Мо. Что ты себе позволяешь, ты, маленький распутный — тьфу!
Да, она сказала «тьфу», это уже несовременное выражение неудовольствия, настолько неподобающее ее словарю — Моизи, по-своему, личность совершенно «сегодняшняя». А то, как она сказала, заставило меня использовать презренный знак пунктуации, который, как мне казалось, не появлялся в этих хрониках до этого — то есть, до того — момента.