Рыцарь умер дважды
Шрифт:
Увидев, как я пошатнулся, Мэчитехьо осекается и осторожно берет меня за руки.
— Больно?.. Я знаю. Нужно просто привыкнуть к тому, что отныне по праву твое. Иди сюда. Я облегчу твою…
«Привыкнуть к тому, что отныне по праву твое».
К твоему уродству. К твоим страданиям. К твоей тюрьме.
— ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ!
Толкаю в грудь, не причинив вреда: что я против него? Он отступает на шаг и, кажется, снова собирается увещевать меня, протягивает руку. Но слова застревают у него в горле: ведь мгновение назад произошло кое-что еще. Произошло — и уже непоправимо.
— Не приближайся… — шепчу я, и он безмолвно, обреченно
Вокруг, совсем рядом, распростерто шесть тел. Молодые воины, видимо, прошедшие этой ночью посвящение. Недвижные. Обезглавленные. Я видел: их черепа лопнули от моего крика, разлетелись, как зеркала. Серые и розоватые подтеки — на моей одежде, еще больше их на коже и обуви.
— Эйриш.
Во взгляде Мэчитехьо нет гнева. Там такой же ужас, как, наверное, у меня, — ужас кого-то, за кем захлопнули дверь клетки. Я должен понять это. Должен задаться вопросом, почему. Должен… отозваться. Но я не хочу. Я отступаю и прячусь за стражами, я лихорадочно, непонятно зачем пытаюсь очистить от крови и мозгов рубашку, я бормочу:
— Ты убил отца… убил…
— Эйриш, я…
Он опять шагает вперед, и его одергивают:
— Не приближайся к наследнику, тварь!
Это голос Аспида, последнее, что я слышу. Я наконец лишаюсь чувств, чтобы проснуться ровно через день, разбитым, как прежде, но уже способным двигаться. В Форте к тому времени бушует война. Защищающиеся изгнанники больше не таят свою подлинную мощь. Их мало, но они в разы сильнее нас и в разы злее. Постепенно они становятся захватчиками. Экиланами. И гонят нас все дальше и дальше, отнимая башню за башней.
Вождь уже не пытается поговорить со мной, равно как я не пытаюсь поговорить с ним. Все наши слова — обвинения и угрозы. Слова эти удвоены, утроены, умножены криками наших народов. В таком шуме трудно что-то услышать. Мы и не желаем.
Дальше меня ждут только поединок и Саркофаг.
Я не знаю, каково это, — когда те, у кого ты нашел добрый приют, начинает травить тебя как зверя.
Я не знаю, каково это, а Злому Сердцу пришлось узнать, — когда я оставил подданных отца, своих будущих подданных, вершить суд самостоятельно и за сутки мирный город превратился в яростную бойню.
Я не знаю, каково это, — но мне придется изведать.
Все дурные поступки всегда возвращаются, даже если, совершая их, ты прав.
…Я понимаю это, когда, проснувшись среди ночи от смутной тревоги, понимаю: «Веселая весталка» горит. Так же, как горит на политой чем-то траве берега одна-единственная надпись.
«Убирайтесь».
Видимо, в город вновь пришли «звериные». В воздухе пахнет кровью: в этот раз они убили кого-то. И мне не усмирить их, даже не понять, откуда они явились.
Потому что мерзкая девчонка из рода Кобры давно не откликается на зов.
6
ДИКАРЬ
Покинутый дом помог мне лишь раз, в одну кровавую ночь. Сегодня места эти, заросшие и все больше дичающие, не несут ничего, здесь не найти мою душу. Ровна гладь Двух Озер. Гниют листва и хвоя. И насмешливо щурятся мертвые дома, в одном из которых — не вспомнить, в каком, — я впервые закричал. Wa‘t‘a’urisi уже тогда. Сидящий у подножья. Из того дома меня изгнали, прежде чем я научился говорить, потом изгнали из племени, не дав разделить с ним даже гибель. И я мог верить, будто больше меня
…Ночью, — пока тушили корабль, — я глядел на буквы, расцветившие траву. «Убирайтесь. Убирайтесь», — крутилось в рассудке, а глаза слезились от дыма. Лэру, мелькнувшему рядом, я велел залить надпись поскорее. Я сам испугался своего злого голоса, но смуглая, почти черная рука только хлопнула по плечу: «Сделаю, капитан». Он часто зовет меня так, хотя мы выросли бок о бок, оба не были на войне.
Это устроила католическая община, я почти не сомневался. Она — в память о диких обычаях Средневековья, о кострах, полыхавших там, откуда родом эта вера, — часто призывает на помощь огонь. Отец рассказывал: в Оровилле не раз горел публичный дом, горели салуны и иные «обители порока». Это прекратилось, когда он — человек, не приемлющий самосуда, — получил звезду, ныне сияющую на моей груди. Он добился порядка без крови: разговорами, небрежными предупреждениями, дружеским отношением ко всем, кто хоть как-то внимал речи. Но он пророчил: пламя вернется, едва по городу пойдут трещины. Оно, древнейший друг страха и гнева, возвращается с первой необъяснимой бедой. Быстрое, голодное, его невозможно погасить: оно требует крови. Мой белый отец не пускал его к нам несколько шерифских сроков. У меня только первый, а оно уже здесь.
Я снова впиваюсь в прелую землю и закрываю глаза. Подо мхом черепа и кости, на которых уже почти нет ни кожи, ни одежды. Я не вижу их… но они смеются беззубыми раззявленными ртами.
«Думаешь, ты — не мы?»
«Белый дикарь».
«Трус, ничтожный заморыш и отброс».
«Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»
«…как он велел…»
«…как он велел!»
«Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»
Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.
…Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане — трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.
— Здесь никто не упокоился, патер. — Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. — Ни единой души. Все обошлось.
— Но ведь всем нужна молитва, — отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. — Во всяком случае, тем, кто наделен душой.
— Разве не все мы наделены ею?
— Люди, мой друг. — Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, — на остов башни Великого. — У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.