Рыцари Дикого поля
Шрифт:
Если бы он действительно создал грозную повстанческую армию и начал теснить поляков, хан сам вызвался бы помочь королю, а уж Владислав IV, конечно же, обратился бы за помощью к правителю Бахчисарая, твердо зная, что сильная казачья держава — это постоянная угроза Крыму. И тогда он, Хмельницкий, никак не сможет объяснить себе и войску, почему сразу же не обратился к хану, не протянул руку дружбы.
Тем временем отношения Ислам-Гирея и турецкого султана дошли до той черты, за которой повелитель всех османских земель начинал
Хмельницкий рассчитывал, что, обратившись к обоим правителям, он каким-то образом сумеет на время примирить их, превратив в своих союзников. А главное — есть повод. Согласно каким-то договоренностям, Польша обязана была выплачивать Бахчисараю дань, которую король, очевидно, платил только потому, что не хотел раздражать и Крым, и Порту.
Но в том-то и дело, что за прошлый год эта дань выплачена не была. Именно об этом долге чести полковник и собирался деликатно напомнить хану. Поход орды против поляков мог быть истолкован и как наказание за неуплату.
Утром, едва Хмельницкий успел побриться, появился какой-то чиновник и сказал, что его вызывают во дворец. Полковник торжествующе осмотрел своих спутников: он все же добился своего.
— Меня примет хан? — спросил он по-татарски.
— Нет, гяур, тебя примет советник хана, досточтимый господин Улем, да продлит Аллах дни его под этим солнцем.
Глядя на отвисший живот чиновника, полковник впервые остро, с солдатской тоской, ощутил, как ему не хватает сабли. Выслушивая этого жирного ублюдка, он переживал те минуты, в которые желание отстоять честь значительно сильнее желания сохранить голову.
Улем встретил его, восседая на возвышенности из ковров и подушек. Он и сам казался горой, довольно бездарно нагроможденной из костей и остатков мышц и безнадежно обросшей канцелярским жиром. Палаш, который он вертел в руке, тускло поблескивал дамасской сталью и изумрудами серебряной рукояти. На широкоскулом монгольском лице его выражение свирепости не возникало и не исчезало, а оставалось навечно впечатанным в каждую черту, каждую мышцу, в пронизывающий взгляд полузатонувших между припухшими веками черных глаз.
— Тебе окажут большую честь, урус, — брезгливо процедил он, глядя на Хмельницкого, — на твоей казни будет присутствовать сам хан Крыма Ислам-Гирей. Но прежде тебя предадут пыткам, под которыми ты расскажешь все, что знаешь о Сечи, о замыслах польского короля и задуманном вами, грязными гяурами, походе против Крыма.
— На все вопросы, которые интересуют великого хана, я могу ответить и без пыток, — вежливо склонил голову Хмельницкий, хотя стоявший за его спиной чиновник прошипел ему в затылок: «На колени, презренный. От слова мудрейшего Улем-бея зависит воля хана».
«Слишком храбро
— Так в чем вы подозреваете меня, мудрейший Улем-бей?
— Что пришел сюда, как шакал, рыщущий в поисках добычи.
— Даже когда между нами случались войны, мы, казаки, принимали послов великого хана с таким же почтением, с каким обычно принимаем послов Высокой Порты. Так достойно ли имени и славы великого хана относиться ко мне и моим офицерам, как к пленникам?
— Ты пришел сюда не как посол, а как лазутчик.
Хмельницкий воспринял это предположение слишком спокойно, чтобы не удивить этим советника хана.
— Приходилось ли вам, мудрейший Улем-бей, видеть когда-либо лазутчика, который бы прибывал в стан врага вместе со своим сыном, еще не достигшим возраста воина? Назовите мне безумца, который бы решился на такое, убив в себе отцовские чувства. — Хмельницкий говорил, тщательно подбирая слова. Он понимал, что от тех нескольких минут, которые он проведет наедине с Улемом, будет зависеть не только то, примет его хан или не примет, но и как правитель будет вести себя во время приема.
Полковник не сомневался, что аргументы, которые он преподнесет Улему, в той или иной форме будут преподнесены затем повелителю.
— Вы, гяуры, способны на все, — проворчал Улем, понимая, однако, что Хмельницкий прав. Но тут же поспешил уточнить: — А что, разве твой сын прибыл вместе с тобой?
— Да, мой старший сын Тимош находится здесь.
— Почему же мне не доложили об этом? — грозно уставился он на чиновника, стоявшего за спиной Хмельницкого.
— Я не знал об этом, да увеличит Аллах мудрость твою, — упал тот на колени. — Никто не знал. Не предупредили.
«Вот оно что! Гонец от Тугай-бея или Сулейман-бея забыл сообщить, что я прибыл с сыном. Может, это и к лучшему. Узнай они об этом сразу же… Возможно, Тимош уже был бы предан пыткам».
— Уползай вон, — презрительно взмахнул лезвием палаша Улем. — И прикажи, чтобы сына полковника Хмельницкого пока не трогали. Пока, — подчеркнул он, озаряя свое лицо ухмылкой каннибала.
Появление сына действительно показалось советнику очень кстати. Теперь он знал, как заставить Хмельницкого быть предельно вежливым и откровенным. А если понадобится, то и сговорчивым.
— И еще, мудрейший Улем-бей, — продолжил свою мысль Хмельницкий. — Неужели вы думаете, что, пожелай я провести разведку, мне некого было послать сюда? На Сечи всегда хватало казаков, владеющих татарским, приученных ползать, как ящерицы, и прекрасно знающих эти края, поскольку приходилось бывать здесь в ипостаси и воинов, и пленников.
— Тогда чего ты добиваешься? На что рассчитываешь? — угрюмо процедил Улем.
— Рассчитываю на встречу с великим ханом Крымского улуса Ислам-Гиреем.