Рыцари Христа. Военно-монашеские ордены в средние века, XI-XVI вв.

Демурже Ален

Эта позиция столкнулась с сильным сопротивлением со стороны клириков-пацифистов, возмущенных тем, что один из их собратьев — тем более папа! — поощряет христиан проливать кровь [27]. Через недолгое время после смерти Григория VII богослов Бонидзо из Сутри уточнил идеи последнего, чтобы лучше оправдать их, сказав: если клирики не вправе сражаться, они могут призвать мирян — королей, баронов, рыцарей, чтобы «посредством оружия преследовать схизматиков и отлученных»; Бонидзо даже связывает это с идеологией трех сословий: «Если бы они этого не делали, сословие сражающихся ( ordo pugnatorum) было бы бесполезным для христианского легиона ( legio christiana)» [28].

Представление, что проливать кровь, даже на справедливой войне, в принципе дурно, просуществовало долгое время, и неуверенность в этом вопросе исчезла не скоро. Еще в XIV в. Петр Дуйсбургский, историк Тевтонского ордена, ощущал необходимость подтверждать, привлекая впечатляющий ряд библейских ссылок, правомерность использования оружия (видов которого он приводит целый список: щит, копье, меч и т. д.) и правомерность акта умерщвления, когда умерщвляют язычников Пруссии [29].

Священная война и крестовый поход

Если что-то считалось нужным внутри христианских стран — борьба с насилием и разбоем, — разве это не могло быть нужным в их отношениях с внешним миром? Разве борьба с такими врагами церкви и веры, как язычники, неверные (мусульмане), еретики, не была справедливой? Подъем, о котором я говорил, что он образует фон для эволюции христианского общества, включал в то же время и территориальный рост христианского Запада за счет земель врагов «христианского имени», как тогда говорили, — за счет отвоевания земель у неверных в Испании и на Сицилии, за счет колонизации земель язычников и христианизации последних к востоку от Эльбы. А ведь современные историки, говоря об этих боях, очень часто используют термин «крестовый поход», не позаботившись дать ему точное определение. В самом деле, с крестовым походом путают священную войну, а ведь эти понятия хоть и слились, но происхождение имеют разное.

Священная война — война в высшей степени справедливая; это похвальное, благочестивое дело, ведь она ведется против врагов веры и христианской церкви — гибель на ней сулит венец мученичества. Например, войны испанской Реконкисты в течение XI в. стали священными. Идут споры, произошли ли крестовые походы от священной войны, став некоторым образом ее завершением со специфическими чертами, или они выросли из паломничества в Иерусалим, акта раскаяния, покаянного акта, трудного и похвального. В самом деле, в XI в. паломничества в Иерусалим получили широкое развитие: тесными группами паломники посещали могилу Христа — Гроб Господень. Поэтому крестовый поход можно определить как вооруженное паломничество в Иерусалим, цель которого уже состояла не только в том, чтобы молиться и погружаться в созерцание перед Гробом Господним, но освободить его — и вместе с ним все святые места в Палестине — от мусульманского владычества, от «пятна» присутствия неверных, как говорили тогда [30].

Папа Урбан II, прибыв в Южную и Западную Францию для выяснения, как развивается григорианская реформа, в ноябре 1095 г. остановился в Клермоне, чтобы созвать собор; по окончании последнего, 27 ноября, он обратился с проповедью к толпе мирян, призвав их отправиться на помощь христианам Востока и освободить могилу Христа. Его слушатели вняли призыву и откликнулись восторженным возгласом: «Того хочет Бог». Тогда папа предложил им принять обязательство перед Богом — дать обет и принять крест, чтобы все окружающие знали об этом обете. Но в словах папы содержалась и идеология священной войны: помощь христианам Востока, предполагающая также возвращение имущества и территорий, которые только что были несправедливо захвачены неверными у христиан, — это священная война. Кроме того, когда крестовый поход завершится завоеванием Иерусалима и учреждением франкских государств на Востоке, защита Иерусалима и этих государств тоже будет священной войной [31].

Крестовый поход в качестве вооруженного паломничества с целью освобождения Иерусалима сочетал в себе покаяние, присущее паломничеству, с идеологией

движений мира; тут отчетливо прослеживается процесс сакрализации войны и воина, начатый реформаторами-григорианцами. Призыв Урбана II, как его передает Фульхерий Шартрский, иллюстрирует этот аспект:

Так пусть же они отправятся на бой с неверными — бой, который стоит начать и который достоин завершиться победой, — те, кто до сих пор предавался частным и беззаконным войнам, на великую беду для верующих! Пусть же станут они отныне рыцарями Христа, те, кто был всего лишь разбойниками! Пусть же они теперь с полным правом ведут борьбу с варварами, те, кто сражался против своих братьев и родичей! [32]

Крестоносец считал себя паломником, но он становился miles Christi, солдатом Христа; он отправлялся освобождать наследие Христа и мстить за оскорбление, нанесенное Господу [33].

Итак, теория трех сословий уступила место образу бойца за миропорядок, угодный Богу. Движение за Божий мир напоминало тем, кто в этом миропорядке вел себя дурно — рыцарям, — об их обязанностях. Божье перемирие, направляя насилие рыцарей по определенным каналам и ограничивая его, подвергало их испытанию. Эту эволюцию завершили крестовые походы, предложив рыцарю путь искупления, подходящий путь к спасению, которым он мог следовать, не отказываясь от своего статуса. Эту мысль превосходно выразил Гвиберт Ножанский, автор рассказа о первом крестовом походе:

Вот почему Бог в наши дни вызвал к жизни священные битвы, где рыцари и странники, вместо того чтобы убивать друг друга наподобие древних язычников, могли найти новые способы заслужить спасение: они уже не были вынуждены полностью отрекаться от мира, усваивая, как водится, монашеский образ жизни или какое-то иное занятие, связанное с религией, — но они могли в определенной мере обрести благодать Божью, сохраняя свое обычное состояние и выполняя свойственные им дела в миру [34].

Однако речь не шла о сакрализации всего рыцарства в целом, о легитимации его образа жизни, его этики. Спасение рыцаря, и здесь я опять следую Ж. Флори, происходило путем его «обращения», отречения от мирского; ему уже не надо было удаляться от мира наподобие монаха, но следовало отдаляться от «мирского рыцарства», вступая в ряды «рыцарства Христа». Создание военно-монашеских орденов представляет собой последний этап этого процесса: тем самым было завершено дело сакрализации, а также интеграции рыцарей в христианское общество. Военно-монашеский орден образовал институционные и духовные рамки, в которых происходило формирование «нового рыцарства».

Это выражение использовал святой Бернард в проповеди, написанной им для ордена Храма, — «De laude novae militiae» («Похвала святому воинству»). В одном знаменитом рассуждении он противопоставил это новое рыцарство, защищенное двойными латами из железа и веры, рыцарству мирскому — пустому, суетному, алчному; прибегая к игре слов, очень популярной в то время, он militiaпротивопоставлял malitia:

И теперь к поучению, а скорее ко стыду наших собственных рыцарей, каковые сражались в боях не за Бога, а за дьявола, кратко опишем ту жизнь, какой живут рыцари Христа, как ведут они себя что на войне, что в жилище. Это выявит всю разницу между рыцарством Бога и рыцарством мира сего [35].

Когда собираешься покинуть последнее, чтобы примкнуть к первому, — это и есть обращение.

Итак, появлению концепции военно-монашеского ордена способствовала эволюция западноевропейского общества; но воплотилась эта концепция в сфере деятельности этих орденов, в Иерусалиме, — именно он был их колыбелью: «Рыцарство нового вида… только что родилось, а как раз эти земли некогда посетило “восходящее солнце” во плоти, явившееся свыше» [36].