Рыцари морских глубин
Шрифт:
Мы завтракали. Не спеша. Покручиваясь в креслах, обшитых затёртым тёмно–малиновым бархатом. Насытившись до одышки, курили сигареты «Друг», оставленные Шабунину кем–нибудь из офицеров. Блаженствовали, развалясь на кожаном диване, и перламутровая раковина–пепельница постепенно наполнялась окурками.
Отдохнув столь безмятежным образом от переедания и других тягостей и лишений военно–морской службы, принимались за уборку кают–компании. Это незначительное мероприятие занимало меньше времени, чем сам завтрак или обед. Смахнув невидимую пыль, встряхивали скатерти
Сытые, утомлённые бездельем, не озабоченные ничем, кроме сексуальных желаний, покачивались в креслах, мечтали о свиданиях.
— Мне бы сейчас опять на свинарник… — потягивался в истоме Юрка. Вот житуха была-а… Раздам корм и гуляй сколь хошь, с кем хошь… Ни тебе утренних подъёмов, ни вечерник поверок… Наказали бы меня ещё разок так же… Да Щербаков, мурло адмиральское, на «Саратов» меня подпряг. А отсюда не сорвёшься. Как в плавучей тюряге.
— Наши сейчас на лодке… Морячат… Им не лучше, чем нам…
— В море о бабах думать некогда. То боевая тревога, то аварийная… Классная была инженерша… Жаль: на сто тридцать девятой в море ушла…
Потом наступал час обеда. Всё повторялось с разницей в посуде и подаваемых блюдах. Ароматный пар вырывался из–под крышек супниц германских сервизов. Пахло сочными котлетами, горчицей, перцем, зелёной черемшой, персиковым компотом. Потом был ужин. Белый хлеб, макароны по–флотски. Кисель фруктово–ягодный. Булка–батон. И вечерний чай. Рисовая каша с маслом. Болгарский конфитюр, баранки, печенье. Чай цейлонский.
В завершение долгого нудного дня моцион перед сном. На верхней просторной палубе игра в волейбол. Сетка натянута от борта к борту к шлюп–балкам. Мяч летает привязанный за капроновую нитку. Резкие удары по нему разносятся над водой в сумраке надвигающейся ночи. Глухо сотрясает помост штанга, звенят гири и гантели. Силачи качают мышцы, ворочают железо. Скрипят растяжки турника. Отчаянный сорви–голова крутит «солнце». Но больше всех народу на юте. Анекдоты, шутки, смех, сигаретный дым, и, конечно, гитара. Чернявый крепыш с тонкими усиками и роскошным чубом под бескозыркой, лихо ударяя по струнам, задорно поёт:
Прощай, корабль, прощай наш кэп и будь здоров! В походе дальнем вспоминай своих орлов. Эй, кочегар, шуруй котлы на полный ход! Прощай наш славный Тихоокеанский флот!И напустив на себя страдальчески–приблатнённый вид, под общий хохот чубатый дембель счастливо напевает:
Напрасно старушка ждёт сына домой, Ей скажут, она зарыдает, А сын в Ленинграде стоит у пивной, Последний бушлат пропивает.Это веселятся матросы и старшины, уходящие осенью в запас. Счастливые. Скоро обнимут своих
На «Саратове» я уже месяц.
Однообразие безделья порядком наскучило. Если бы не вестовой Юрка Шабунин с его кают–компанией и не учебник английского языка, скрадывающий часы вынужденного бездействия, можно было бы умереть с тоски. Правду говорят: «Для птички воля дороже золотой клетки». Каким бы курортом не казалась жизнь на «Саратове», быстро надоела.
Выручали книги. В кают–компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.
Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул:
— И чего тебя развозит на эту мудрёную фигатень? Возьми вон ту, затрёпанную… Внизу, справа… Офицеры её одну и мусолят… Зачитали до дыр. А книга как женщина, — говорят они, — чем сильнее затаскана, тем интереснее.
Я чуть не ляпнул: «Танька Щербакова, дочка адмиральская, тасканная–перетасканная, неужто интереснее стала?».
— На столь веский довод у меня возражений нет, — ответил я. — Хорошая книга и впрямь, как женщина, всегда в ходу и пользуется спросом. Убедил, Юрка. Беру затрёпанную!
— Эрих Мария Ремарк. «Три товарища», — прочёл я затёртую надпись на обложке с оборванным тряпичным переплётом. Груда пожелтевших, разлохмаченных по краям листов. Название книги показалось скушным, детским. На ум сразу пришли асеевские «Васёк Трубачёв и его товарищи» и гайдаровские «Мои товарищи». Но ведь зачитана в лохмотья!
Я начал читать и …
Книга поразила глубиной человеческих чувств, мастерски переданных автором. Она произвела на меня неизгладимое впечатление, на долгие годы оставаясь моим настольным атрибутом. К ней, как к неиссякаемому источнику живительной силы припадал я во время душевных депрессий и переживаний, черпая из неё силы и вдохновение.
И ещё, благодаря Юрке, обрёл я на «Саратове» одного автора, ставшего любимым навсегда: Джека Лондона! Я прочёл «Три товарища» взахлёб и с ещё большим нетерпением проглотил «Мартина Идена», «Морского волка», «Северные рассказы» и подумал: «Как мог я жить без чтения таких замечательных книг?».